Мы часто ездили с Федоровичем на станцию, чтобы встретить корреспонденцию и прочие вещи, которые нам отправляли из города, и он всегда сигналил сторожу, когда проезжали мимо сторожки, и тот всегда нас провожал и встречал столь простым жестом. Мне кажется, если вернуться сюда лет через десять и, проезжая мимо сторожки, посигналить, то все равно увидишь тот же жест за запылившимся стеклом…

Солнце уже поднялось высоко, и «буханка» начала нагреваться внутри, я открыл форточку, и этот запах сразу проник в мой нос – запах тепла, пыли и приближающегося лета. Дорога вела к станции через несколько хребтов и простых лысых полей, пыль тянулась за уазиком, и то, что было позади, уже не разглядеть, только вперед тянул Федорович, иногда повизгивая тормозами и протряхивая меня на канавах, промытых талыми водами.

– Леха! Вот знаешь? Я не буду тебя сейчас уговаривать остаться этими фразами: «Что мы делать без тебя будем? Останься!» Знаешь, что я тебе хочу сказать? Ты хороший парень, тебе, честное слово, и приезжать-то сюда не надо было, какого ты тут столько прожил? Не знаю. Знаю одно, что все у тебя получится, езжай сейчас, забирай Юльку свою, женитесь, купите квартиру или дом где-нибудь в городе да живите, и все будет как надо! А мы тут, знаешь, и без тебя разберемся! Не для тебя эта работа. Это мы тут старые, нам по возрасту здесь положено работать. А ты! У тебя только жизнь начинается, а ты в тайге сидишь. Жаль, что такого соседа по комнате, как ты, у меня не будет, – не храпит, не чихает, да и ладно, что жалеть-то? – говорил Федорович, немного путаясь в своих мыслях, может, он еще что-то хотел сказать, да, видимо, немного растерялся. По его глазам, которые я замечал иногда в зеркале заднего вида, было заметно, что все равно загрустил он с моим отъездом.

– Спасибо, Федорович, я буду стараться сделать так, как ты говоришь, а вас я не забуду, да и свидимся еще; может, с тобой на рыбалку надумаю поехать, у тебя же отпуск в сентябре, вот и встретимся в городе, – ответил я.

Мы свернули с дороги в сторону станции, небольшой лесок встретил теньком, в котором воздух стал более прохладным и с запахом хвои. Песчаная дорога стала рыхлой, и машина бесшумно шла по дороге. Федорович даже немного прибавил, и деревья за окном стали чаще мелькать. Иногда в открытое окно доносились звуки птичьего пения. Оживает тайга постепенно…

Мы подкатили к станции, заскрипели уазовские тормоза с эхом по станции…

– Ну все, приехали! – сказал Федорович, доставая свою папку с накладными на получение почты. – Леха, ты шагай пока, билет бери, а я пойду у Таньки получу почту.

Я подходил к зданию местной станции, запах солярки и шпал пропитал это место. Но, как ни странно, здесь всегда было так тихо, казалось, что никогда и поезда не ходят, хоть и вправду они и ходили здесь, но очень редко. Деревня Солнцево, собственно говоря, и станция под таким же названием состояли из нескольких десятков дворов и небольшой фермы, на которой местное население выращивало даже оленей, в качестве крупного рогатого скота. Жители редко пользовались услугами железнодорожных перевозок, но на этой станции даже был установлен банкомат, банка ВТБ. Не знаю, зачем им тут наличные, потому что в Солнцевском единственном магазине был распространен бартер, кто-то пек хлеб и менял на молоко, мясо, и шкуры менялись на патроны и прочую ерунду, например, на запчасти для трактора или просто на солярку. Деньги из банкомата брали скорей всего только сотрудники железной дороги, так как они получали зарплату по этим картам. Я зашел в здание станции, небольшой зал ожидания с несколькими совмещенными стульями, пол, усыпанный чеками из банкомата, и малюсенькое окошко у кассира, которое было заперто дощечкой.

– Сейчас я ее позову, – раздался женский голос из-за занавешенной шторами витрины той же самой кассы. «Хорошо, подождем», – подумал я про себя, задрав голову и разглядывая потолок станции. Он был высоким и сделан куполом, как в церквях и соборах, только на нем не было неба и ангелов, а была большущая роза ветров, еще, видимо, нарисованная в советское время. Затем я поглядел в окна, нашел солнце, снова на потолок, снова на солнце. Роза была нарисована с точным указанием сторон света относительно местонахождения станции. Где-то в оконную раму уже прерывистым жужжанием тыкался шмель и нарушал эту тишину.

Скрипнула дощечка на кассе, за ней я не видел помещения, это окно закрыла кассирша своей рубашкой от российских железных дорог и бэйджиком с именем «Любовь». Я немного наклонился, чтобы взглянуть на нее, да и чтобы она меня прекрасно слышала.

– Здравствуйте, я слушаю вас, молодой человек! – заговорила Любовь невозмутимым и строгим голосом, появилось такое ощущение, что ее ежеминутно беспокоят молодые люди типа меня, покупая у нее билеты.

– Здравствуйте, мне билет до *****, на сегодня, – пробормотал я. Оказалось, да, действительно, в билетной кассе сидела женщина внушительных размеров, видимо, она была здесь всем – начальником, кассиром, дежурным по станции и просто всем вокзалом.

– С вас четыре тысячи семьсот один рубль, – четко и понятно мне озвучила Любовь, я отдал ей четыре и семьсот пятьдесят. Она соскребла деньги, протянула билет, я взял его, затолкал в карман джинсов и снова посмотрел в окошко кассы.

– Не смотри на меня, нет сдачи, должны будем! – с серьезным видом произнесла кассирша и закрыла окошко.

– Конечно, я понял… – ответил я уже дощечке, которая оказалась перед моим лицом.

Я сидел на скамейке возле уазика, покуривал сигарету и ждал Федоровича, когда он вернется с почты. И размышлял о том, что, действительно, какой же суровый север, как и эта «Любовь»…

Тепловоз молотил без остановки, его дизель стучал на всю округу, и создавалось такое впечатление, что сердце уже билось в такт его мотора. Федорович молчал, то оглядывался на машину, то глядел пустым взглядом на небо. Я забросил свой пакет в купе и вышел снова на перрон:

– Ну, Федорович, покурим на дорожку, – вздохнув, предложил ему. Не хотелось так, конечно, расставаться, не люблю я эти провожания, вокзалы и расставания. Хотя в них есть что-то большее, при расставании даже на неопределенный срок в душе всегда горит огонек, от которого становится тепло, огонек того, что когда-нибудь вы снова встретитесь, и уже не будет так грустно… Даже представил лицо Федоровича, если бы он меня встречал сейчас на этом же вокзале, а не провожал.

Мы присели на лавочку, которая была вмонтирована в перрон. Я протянул открытую пачку с сигаретами Федоровичу. Тот вытянул сигарету, я ему говорю:

– Возьми еще, Федорович!

– Не-не-не… Чего это ты тут раздаешь, бери с собой, тебе еще в поезде болтаться сколько, тебе нужнее. В дороге без сигарет тоскливо. Я-то сейчас зайду в магазинчик да возьму себе, – завозмущался он и, отвернувшись, начал чиркать спичками. Мы молчали, просто тлели сигареты. Тут раздался гудок, и тепловоз набрал обороты, черный дым устремился в небо, но его подхватил ветер и прижал обратно к земле, вся эта копоть растащилась по перрону, понеслась в сторону вокзала и разбилась о его здание.

– Иди, Леха, а то уедет сейчас, – проговорил Федорович. Я встал и протянул ему руку. Он подскочил в ответ и крепкой шершавой рукой сдавил мою. Мы молча посмотрели друг на друга.

– Спасибо тебе, Федорович, за все! Даст Бог, свидимся, – и с этими словами я отпустил его и пошел к вагону…

Я стоял на балконе, смотрел на заходящее солнце, его лучи пробивались сквозь легкую дымку, воздух был уже достаточно согрет, по проспекту спешили машины. Было немного не по себе от городского шума, внизу верещала детвора, где-то высоко летел самолет. Я посмотрел в сторону кухни, сразу в глазах поплыли картинки того сна, который заставил меня вернуться. Я закрыл глаза и представил нашу встречу с ней… На ней легкое белом платье, нет, оно не свадебное, такое простое, как сарафан. Я представил, как паром подходит к берегу, и она босая стоит на золотом песке, ветер берет ее пряди волос и закрывает ими ей глаза, блики солнца от воды заставляют ее щуриться, она улыбается и поправляет волосы…