Вирджиния Вильямс стала этим отдохновением генерала.

Раз или два в неделю машина привозила Вирджинию на его восточную подмосковную дачу – иногда всего на несколько часов, а иногда и на сутки. Покорность Вирджинии грела самолюбие генерала подчас даже больше, чем его фотографии в очередной «Вашингтон пост» или в газете «Таймс». Сделав ее своей любовницей скорей из стариковского тщеславия и мужской амбиции – до этого у него никогда в жизни не было американок, – генерал уже потом, после первой ночи, почувствовал к ней особое, еще и неплотское влечение. Так еще древние воинственные цари отличали в своих гаремах не местных наложниц, а завоеванных иностранок и, как любит сплетничать история, даже влюблялись в них. В таких случаях древние писатели добавляли, что «победа генерала стала его поражением», но в данном случае никакого поражения не было, генералу просто нравилось проводить время с Вирджинией, часами разговаривать с ней об Америке, в которой он никогда не был, но которая именно поэтому, несмотря на самые точные и подробнейшие донесения агентов, казалась дразняще- и маняще-призрачной красавицей издалека.

Вирджиния была первой ласточкой будущей покорности всей Америки воле этого стареющего, но еще крепкого генерала. Совсем ни к чему разрушать эту страну атомными ударами или сейсмическим оружием, совсем ни к чему оккупировать ее гигантскую территорию и загонять фермеров в колхозы – нет, у него будет над Америкой другая власть. Та власть, которой исподволь он уже пользуется, заселяя Америку своими агентами, внедряя своих людей во все социальные и административные круги американского общества, открывая в Америке газеты, банки, радиостанции, технические фирмы и страховые компании. И с этой страной, где уже тысячи агентов, как маленькие датчики, улавливают малейшие шумы американского организма, он будет разговаривать так, как они разговаривали с Россией совсем недавно – с позиции силы. И русские цари, и Ленин, и Сталин, и Хрущев, и Брежнев мечтали именно так разговаривать с Америкой и со всем миром, и сейчас это становится возможным, реальным. Новое сейсмическое оружие даст в руки решающий козырь, станет «абсолютным оружием Андронова» и под этим именем войдет в историю. Но прежде чем устраивать показательные Хиросимы в Швеции, этим оружием можно немало повоевать втихую, тайно – в малых войнах, например в Афганистане, Анголе, Йемене, Сальвадоре. И когда с помощью всех средств – революций, переворотов, военных путчей и сейсмического оружия – отколется от США вся Южная Америка и весь остальной мир, – вот тогда эта кичливая Америка вмеcте со своей дряхлеющей девственницей – статуей Свободы – станет такой же покорной, как Вирджиния. Но это – в будущем. А сейчас…

Генерал чувствовал, что попал в банальную историю, называемую «старческой влюбленностью». Привыкший холодно анализировать чужие страсти и играть на чужих человеческих слабостях, он не сомневался, что сам-то он защищен от этих мирских глупостей, от пошлости любовных увлечений. Но теперь генерал ловил себя на том, что даже днем, в рабочее время – на экстренном заседании Политбюро, связанном со смертью Суслова, и даже на похоронах Суслова, когда стоял он в почетном карауле у гроба своего партийного покровителя и соавтора по многим международным интригам и акциям, – даже в эти минуты он думал о Вирджинии. Она была так красива, когда повернулась к нему во время урока американского диско. И она так очаровательно застенчива в плавательном бассейне и в финской бане у него на загородной восточной даче… И так восторженно-любопытна ко всему старинно-русскому в те часы, когда он возит ее в своем лимузине по Москве, по местам русской старины, по музеям и картинным галереям.

Таких вылазок пока только две – в одну из ночей он приказал открыть Третьяковскую галерею и водил ее по залам, показывая картины лучших русских художников и думая о том, как однажды привезет ее ночью в Кремль и покажет ей сокровища Грановитой палаты, а потом свозит ее и в Пушкинский музей, и в Эрмитаж, и в деревянные, построенные без единого гвоздя, Кижи… Он получал огромное удовольствие от этих экскурсий. Особенно когда они стояли вдвоем с Вирджинией на бывших Воробьевых, а ныне Ленинских горах над Москвой, в парке Дома гостей Советского правительства. Укрытая белым снегом, освещенная огнями ночных подсветок и гирляндами уличных фонарей, Москва лежала у их ног. Монументально-высокий, прямой, в длинной генеральской шинели, он стоял тогда над своим городом и своей страной – ныне тайный, а в скором времени и официальный хозяин всей советской империи.

Конечно, такая власть имеет и свои обременительные стороны. Он не может просто пройтись с женщиной по любимым в юности арбатским переулкам, не может прийти с ней в ресторан или в Большой театр. И даже в загородный ресторан «Архангельское» он может приехать с ней, только если его охрана очистит этот ресторан от всех посетителей. Это обременяло.

– Я похож на бальзаковского скупердяя, который только по ночам открывает свой сундук с золотом, – сказал он однажды Вирджинии.

Этим утром, 6 февраля, они поехали в Загорск. Игольчато-морозный, мглистый воздух позднего зимнего рассвета висел над пустым, очищенным от всякого транспорта Ярославским шоссе. Предупрежденные по радио о проезде правительственного кортежа посты ГАИ заранее, за десять километров перед лимузином генерала сгоняли с шоссе в кюветы редкие в это нерабочее субботнее утро грузовики и частные машины. Страна, по которой мчался ее будущий хозяин, казалась пустой, вымершей, занесенной снегами.

Генерал, вытянув длинные, в теплых носках, ноги, полусидел-полулежал в просторном салоне лимузина, пил крепкий чай из стеклянного, в серебряном подстаканнике стакана и читал «Горький-парк», изредка хмыкая над очередной неточностью в описании Москвы или русского быта. Вирджиния сидела рядом на сиденье, подобрав под себя ноги, смотрела в окно и тоже пила чай. Причудливый поворот ее жизни уже не тревожил ее, заставляя в ужасе просыпаться среди ночи. Сейчас, когда слабые толчки еще одной, новой жизни уже зазвучали в ее теле, инстинкт сохранения не только своей, но и этой второй жизни заставлял ее актерскую натуру находить в общении с генералом те краски и детали, которые пленяли и очаровывали ее всевластного любовника и покровителя. Вовсе не хитростью, а инстинктом актрисы угадывала она, какой реакции ждет от нее партнер и как важно восхищаться всем, что он показывает ей. Ей действительно нравилась Россия, ее действительно восхищали картины Третьяковской галереи, ее поразил «Иван Грозный, убивающий своего сына» и заворожило «Явление Христа народу», и ее пленила ночная, с высоты Ленинских гор, Москва, но при этом она еще интуитивно-актерски обволакивала свои чувства в типично американскую яркую упаковку: «Грейт! Вандерфул! Эксайтинг! Фантастик! Анбеливбл!» Не притворяясь, а только чуть-чуть педалируя свои восторги русской природой и русским искусством (точно так же, как в интимные минуты она педалировала свое удивление сексуальными потенциями генерала), Вирджиния и не подозревала, что завладевает сердцем генерала самым простым, пошлым, банальным, но и самым верным способом – лестью.

После часа дороги перед машиной, словно из веков русской истории, возникли золоченые купола Лавры – златозвонная и белокаменная сказка русского зодчества.

Опоясанная кирпичной стеной крепость старинного Троице-Сергиева монастыря возвышалась над заснеженной горой, и мощные сторожевые каменные башни были выдвинуты с четырех сторон крепости вперед, нависая над глубокими не то рвами, не то оврагами, словно предупреждая всякого о гибельности штурмовать эту крепость силой оружия. А тех, кто дерзнул бы преодолеть заградительный огонь этих форпостных башен, ждали башни на самой крепостной стене. Со времен свержения татаро-монгольского ига эта крепость была северной защитницей столицы Московского государства. Тех же, кто приезжал в монастырь как добрый и желанный гость, ждал единственный и парадный въезд в крепость через тяжелые, кованые Успенские ворота…