Незначный стал разрезать фотографии Вирджинии – одну нужно отправить в оперативный архив, одну – в картотеку, две – в гостиницу, где остановятся молодожены, одну – на Шереметьевскую таможню, а остальные останутся ему для оперативной работы, для сотрудников, которые будут «вести» этих Вильямсов по московским и ленинградским улицам, в ресторанах, в театрах и в больницах, куда непременно устроит визит Вильямсу Незначный – так сказать, дружеская встреча с советскими коллегами.

«Дорогая моя», – нежно подумал о Вирджинии Незначный, разглядывая еще раз ее фотографию. Морщиночки у тебя небольшие у глаз и улыбка на губах. Любишь посмеяться? Насмешим. Найдем хохмачей. Только приезжай, приезжай поскорей и привози своего дантиста… Я бы и сам тебя посмешил и приласкал по-нашему, по-русски. А может, действительно самому ею заняться, мелькнуло в мозгу у Незначного.

Азарт, азарт профессионального охотника разбередил душу Незначного, а теплые карие глаза этой актрисы из Голливуда наполнили сердце мужским томлением. В конце концов чем черт не шутит…

Кто-то дернул снаружи дверь его кабинета, оторвал от мыслей.

– Кто там? – спросил Незначный.

– Савин вам справку прислал, Фрол Евсеич, – послышался из-за двери Катин голос.

– Сейчас… – Незначный встал, прошел к двери и открыл ее.

За дверью стояла Катя. В руках у нее был атлас США и отдельно – несколько листов справки по Потомаку с подробной, переснятой из географической энциклопедии США картой этого городка в пригороде Вашингтона.

Незначный протянул руку за этими материалами, но Катя словно не видела этого жеста.

– Вы поглядите, что на улице творится! – сказала она Незначному и быстро прошла мимо него в кабинет, к зарешеченному окну.

Незначный невольно посмотрел ей вслед и дальше – за окно.

За окном действительно «творилось» нечто – сплошной метельный снегопад, первая зимняя московская вьюга. Снег шел такой густой, что в кабинете потемнело, а он и не заметил этого – так увлекся своими американцами. Даже другие анкеты еще не просмотрел.

– Нет, вы глядите, глядите, что делается! – восторженно сказала Катя, налегая на подоконник своей полной грудью, отчего юбка задралась на ее ногах и шары бедер закруглились еще больше. – Глядите!

Незначный подошел к окну. С четвертого этажа их большого монолитного здания был виден перекресток улицы Дзержинского и Кузнецкого моста. Но сейчас вся перспектива улиц была заштрихована, закрыта этой первой навалившейся на город метелью.

В еще не прихваченной морозцем снежной жиже беспомощно, с залепленными снегом окнами торчал на перекрестке троллейбус – его слетевшие с проводов штанги болтались в воздухе, высекая при встрече с проводами белые искры. Из троллейбуса выходили на улицу люди и спешили к тротуару на разъезжающихся в снегу ногах. Какая-то женщина с полными сумками в руках, уже добравшись до тротуара, сделала немыслимый пируэт и упала. Сумки разлетелись в разные стороны, и из них покатились по снегу красные болгарские помидоры. И, не вставая с тротуара, женщина принялась собирать их.

– Вон слева, слева еще три! – подсказывала ей сверху Катя, словно та могла ее слышать. Стоя позади Кати, которая своей фигурой перекрывала две трети узкого подоконника, Незначный тоже наклонился вперед, чтобы увидеть безумие этой метели и эту женщину на тротуаре, и невольно коснулся своим животом жарких Катиных бедер. Катя замерла, и ее дыхание остановилось. И руки Незначного сами собой, против его воли и рассудка легли на Катины бедра.

Но даже нарушая собственный зарок и служебную дисциплину, даже загребая на себя руками большую и мягкую Катину грудь, помнил Незначный, что скоро, скоро приплывут, прилетят в его сети новенькие американские «крестники» – Вирджиния и Роберт Вильямс. И ликовал при этих мыслях, передавая и Кате свое волнение.

– Джек? Привет, Джек! Как поживаете? Это Дэвид из «Вашингтон найт-ревю». Мы с вами месяц назад виделись в Стокгольме…

– А, Дэвид! – донеслось из далекой Москвы, и Мак Кери понял, что Стивенсон узнал его и удивился его звонку. – Как дела, Дэвид?..

– Все замечательно. А как у вас?

Мак Кери и сам не знал, о чем и как говорить со Стивенсоном. Но сегодня 6 октября, через полчаса идти на доклад к шефу, а что докладывать? Никакой подводной лодки у берегов Швеции нет, хотя Юрышев обещал, что она появится в начале октября. Но может быть, Юрышев подал Стивенсону какой-нибудь знак, позвонил и сказал, что операция отменяется, откладывается или еще что-нибудь. Говорить об этом со Стивенсоном напрямую нельзя – телефон Стивенсона, как и всех остальных иностранных корреспондентов в Москве, безусловно, прослушивается КГБ. Но как-то же нужно дать знать этому Стивенсону, что он от него хочет…

– Вы обещали нам статью, Джек. Помните? – начал Мак Кери. – Вы говорили, что пришлете в начале октября. Сейчас уже 6 октября, редактор просил меня узнать, планировать ли вашу статью в ближайшие номера или нет. Я имею в виду – будет ли ваша статья в начале октября… – Мак Кери говорил без остановки, нажимая на слова «начало октября», чтобы Стивенсон сообразил, о чем идет речь. – Если статья еще не готова, это не страшно, Джек, лишь бы знать, что она наверняка будет. Что вы скажете, Джек? У вас не изменились планы?

Стивенсон молчал. Он там соображал, наверно, что и как ответить.

– Алло! – сказал Мак Кери. – Может, вы назовете другую дату? Подумайте, Джек! Нам очень нужна эта статья.

– Кхм… – прокашлялся Стивенсон. – Честно говоря, Дэвид, у меня нет возможности собрать материал для этой статьи. Знаете, тут ведь так все секретно, у этих русских… – Он наконец нашел форму и тон разговора, и голос у него стал уверенней. Он знал, что все его телефонные разговоры КГБ записывает на пленку, но позволял себе отпускать всякие шпильки в адрес русских, пусть слушают, черти. – Вчера я попробовал встретиться с шеф-поваром Кремля, хотел написать репортаж о кремлевской столовой, так и то мне не разрешили – оказывается, меню господина Брежнева тоже засекречено. Поэтому даже не знаю, что вам сказать. Тут очень трудно работать, а достать какой-нибудь свежий материал просто невозможно…

– Понятно, – огорченно сказал Мак Кери. – Жаль… Ну, хорошо. Если будут какие-то новости, звоните, ладно? Как там погода в Москве?

– Б-р-р… – только и сказал Стивенсон.

– Всего наилучшего, Джек!

– И вам…

Мак Кери повесил трубку – он звонил Стивенсону не из CIA, а из телефонного автомата, поскольку русские в советском посольстве уже давно имеют аппаратуру, которая позволяет им прослушивать телефонные разговоры CIA. «Дожили! – подумал Мак Кери. – Разговариваешь с Москвой и боишься, что тебя подслушивает КГБ сразу с двух сторон провода – и в Москве, и в Вашингтоне. Черт подери этого Стивенсона, сидит там, может быть, в миле от этого Юрышева и не может с ним связаться. А тут пойди угадай, когда появится эта лодка – сегодня? завтра? или никогда?»

Он вышел из телефонной будки, сел в свой «форд» 79-го года и взглянул на часы. Было полтретьего, на три часа дня у него был назначен доклад шефу о готовности операции «Чужое лицо».

Но когда он приехал в офис и, проходя к лифту, привычно кивнул дежурному охраннику: «Хай, Билли! Как дела?» – черный Билл удивленно вскинул на него глаза:

– Сэр, вы еще ничего не знаете? В Египте убили Садата.

– Эмиграция – это отдельная страна. Да-да, есть Россия, есть Америка, Китай, Франция. А еще есть такая страна – эмиграция, – говорил Ставинский. – Когда я уезжал из России, я думал, что еду в Америку. Из России в Америку. Из мрака к свету. Из варварства и отсталости в двадцать третий век. Но оказалось, что я приехал не в Америку. Я приехал в жестокую и чужую страну, которой нет на карте, – в эмиграцию. В этой стране нет столицы, нет театров, нет жизни. Это какая-то пустыня или океан, где каждый плавает на своей отдельной льдине и ищет, куда бы ему приткнуться. Некоторые выстроили себе на этих льдинах дома с гаражами и даже плавательными бассейнами, некоторые собрались и организовали такие архипелаги из этих льдин, как Брайтон-Бич в Нью-Йорке, и у них там есть даже свои русские рестораны и кинотеатр, где они смотрят фильмы из своей прошлой жизни – советские фильмы. Но все равно это жизнь на льдине. Холодная и пустая. Дети сбегают с этих льдин. Дети уходят в американскую жизнь, как-то приживаются в Америке, или в Европе, или в Израиле и становятся нормальными людьми. Но взрослые, такие как я… Нет. Мы остаемся на льдине, мы обречены плыть на своей льдине в одиночку до самого конца жизни. И тут ни при чем Америка, Америка ни в чем не виновата. Я думаю, что, если бы можно было эмигрировать на тот свет, даже в рай, с нами там было бы то же самое. Потому что, когда вы отрезаете корни молодому деревцу, оно на новой почве пускает новые корни. Но отрежьте корни взрослому дереву – и оно погибло, оно засохнет. Я не хочу сохнуть на своей льдине. Я хочу в старую жизнь. Я помню, в Вене, в ХИАСе нам говорили, что мы вырвались из тюрьмы на свободу. Это правильно, но что мне делать с этой свободой? Я в той тюрьме чувствовал себя свободней, чем здесь, – я там жил, жил на полную катушку, преодолевал какие-то трудности и гордился этим, обсуждал порядки в этой тюрьме со своими друзьями, спорил, любил женщин, читал запрещенную литературу – у меня была полная жизнь, вы понимаете?