«Влажный выполоскан белок…» Влажный выполоскан белок, И Рембрандт, соглядатай бычий, Оставляет на вербах лоск Своей темной густой добычи. Муравейник правды дрожит у мги, Где еще непонятным, неиспытанным словом Оживает любовь, проливая внагиб Голубику, морошку, мурашки, голод. «Глядеть в Москву, как в таз кривой…» Глядеть в Москву, как в таз кривой, Гадальный, повивальный — И, значит, это над тобой Уже бессилен рок дневальный. «Опять своя у Тинторетто…» Опять своя у Тинторетто Трясина спин, невзмывших крыл, Как будто бы горячий вскрик рассвета он сам в твоей груди остановил. «Что душе твоя рыхлая палуба…» Что душе твоя рыхлая палуба? Из досок, из холста, из земли, на которую глаз ступил. Краски высохшей суп грибной, Мрак черничный, чернильная пагода. И мальчишки удар по воде рукой. Ты туда не иди, там по грудь, и туман такой, Что ни плыть в нем, ни жить не достанет сил. Уточнение Я на себе, не размышляя, вывез Лес разоренных судеб, клок разгваздавшихся царств. Я лишь внезапный сын России. Я жить хотел не ради добрых глаз. Где что-то строится и сыпет известь в кумпол — Там нет меня – по-старому студент, По-нынешнему что-то вроде… ругань Напрашивается. Модно. Но меж тем… Кому, в какую грудь полтонны укоризны? Давайте мне. Сто центнеров вранья Я пропустил, не прожевал и не прожил — и не хотел ни разу в жизни. Я выехал. Уехал. Нет меня. И я хотел вернуться не из чести и не из радости, хотя она нужна, Не просто к матери, хоть там она – к невесте, Хотя не выросла, еще совсем юна… Ночная дверь «Там Зощенко в прохладном пиджаке…» Там Зощенко в прохладном пиджаке, Платонов в обескровленном тулупе. А там рассеянные стеганые дни. Роженица. Лицо ужасно белое. Бессонница. Какие муки спелые И скороспелые у девочки-земли! «Вот здесь, среди гулагов и снегов…» Вот здесь, среди гулагов и снегов, Кипела жизнь, под нею в поруганье Талант блестел, как рифма под ногами. Он выдернул его и стал скрести Людей вокруг им. Без судебной дрязги Словами стал их отскребать от грязи. И нержавейкой стало откровенье О тех, кто искренне воспринял этот грех, Грех неповиновенья. А я хотел узнать, кто может разъяснить, Варлама черный стыд и красный Аввакумов, Нарым, Освенцим, Бабий Яр, и Хиросиму, и Голгофу. «Тогда, в девяносто-лохматом году…»
Тогда, в девяносто-лохматом году, Где танки грохочут И тело в тревоге и где-то Кудлатая смерть, И хочется, хочется, хочется очень Россию и близких спасти И не умереть При этом, Мы спорим, что дело поэта Не принимать участия. А хочется! Но обещал, не пойду – не пошел. И все же собрался, со свитером в сумке. И здрасьте! С чистым младенческим, тихим рассветом Сняло как рукой. Хорошо. Танки грохочут кольцом. Трое мальчишек внутри, Трое снаружи. Ну же! Снова стараются души Думать Россией. Нет, лучше уж действовать. За нее и во имя нее. Ребятишки! То, что не вышел я, то, что не вышел, Вы уж простите, я до сих пор все еще, Со свитером в сумке я до сих пор все еще… Танки на Питер остановили, А вы уже поверху, вы уже плыли. Толпа обступила. У изголовья. Стой! Вышло опять – лужи крови. Три, слава Богу, не больше! Простите, мальчишки. То, что так вышло. То, что не вышел. Первый градус температурной оси «Ты малярию рифмуешь с МАРИЕЙ…» Ты малярию рифмуешь с МАРИЕЙ. Было иль не было? Было, дружок. Где-то в Одессе, в бывшей России, Там, где и небо было с вершок. До или после красавчика Шмидта Лодка поэта в гавань вошла. С груженым штакелем странного вида: Лодка поэмой набита была. «Над землей безнаказанно бродит весна…» Над землей безнаказанно бродит весна. Я торчу над обыденной фразой о свете. Лезет в голову прежде всего война, Люди, снег, человеческий смех, Слово «бег», рядом слово «околыш», а после какой-то там Петя. Мы хотим святых называть по имени. У церквей оттаявший подбородок. Надо вылечить, как после тяжелых родов Не то отчизну, не то кого-то, кого за нее мы приняли. А потом уже будет, что, позабыв Движение к праву и страх переправы, Налаженный шмон и наплыв облавы, Мы будем прилично и мирно жить. |
