«Простите мне за молодость…» Простите мне за молодость — Она еще жива. Простите мне за гордость — Она еще права. Я обращаюсь к немощи — Моей, чужой, твоей! Горячегубой Всенощной Кого нам обогреть? Чекушками, полушками, Замызганным ковшом Мы пьем лазурь насущную, которой мир лишен! Горстьми с чего-то потными, Цапучей пятерней Хватаем страх и в подпол – да — Подпол – под душой! Вот так, лишившись знаменья, Без умысла строги, Мы обретаем праведность В неправедные дни. Но то, в чем смысла больше нет И счастья больше нет, И что всего лишь вам одним, Господь — Тебе, тебе – поэт — финалом кажется в отрыв — Жизнь возвернет и в срок. В России умереть – прожив — Большая честь и прок. «Спешу-не спешу упоенно быть живу…» Спешу-не спешу упоенно быть живу Как прежде! Выхаживая – прожить бы — Двухжильную степень надежды. Вернуться, войти В упоительный мрак первородства. Но кто возвратит Ненаглядную тяжесть сиротства? И осень бьется в том окне. вернее, занавеска. И боль чирикает во сне Назойливей, чем в детстве. В отъезда провал — В эту близкую, вязкую пропасть. – Попал? – Да, попал. Остается ресницами хлопать. Обвал и завал И последняя чистая область, Знакомая телу в обхват — Область голоса. Приходишь – гордец, пропасть-ямочка между ключицами Спасти не сумеет, и в память стараешься – врыться бы… В бумагах копаться и в пухлых альбомах не стану, Мне б так на язык весовую пространства сметану!.. Застал поставец, где деревьев посуда стоит не по строчке. Косой этот лес из раскосого края урочищ — Я в нем на плаву, когда снег его метит своим мелом — – в одной его точке исчез, а в другой – появился — Вот все, что я сделал. Но так получается, так введено для порядку Сказать, что на время, которое больше сойдет под накладку — Зажим, пережим – рук и разных перил образцовых — Я, Русь, с твоего распорядку Исчез, а теперь вот вливаюсь поденно, готова?.. Опять улица
«Меня опять взыскует мой язык…» Меня опять взыскует мой язык. Мне улыбнулся во всю синь земли осенней Тот, от кого я искренне отвык — Знакомый мой, Сергей Есенин! Шалел я не от травли и вина, Не от горчаще-ласковых посулов! А от того, что мимо нас прошла страна. И вот вся радостная сплошь величина! Она во мне, как после сказочного сна, Плечами вскинула И напролет проснулась! Так вот он, вскидчивый водоворот, Хватающий, тревожный и просящий Не закрывать глаза, не обрывать щедрот. И гром на шепот свой переводящий! «Ведь было когда-то же время…» Ведь было когда-то же время, Когда мне губы вязала рябина-даль, Когда близорукая дружба шальную дарила мне шаль, Чтоб лучше меня на рассвете укутать, Когда на ростки нашей жизни, великой и смутной, Город набрасывал свой закал. Когда в губах или в пальцах Я разрабатывал – попросту – небо, Когда я с жизнью так связан не был, Как раз потому, что ее не боялся и знал, Где таятся ее неземные пределы. Теперь не знаю. Но в том и дело, Что тогда, когда жизнь про меня не радела, Господь растер мне пятном уста. И это пятно было снегом и чем-то еще — То ли краскою типографской, то ли кровью говяжьей, То ли тиной из вымершей в зиму Лебяжьей Канавки, то ли свежей грунтовкой холста. «Как блаженным нельзя объяснять…» Как блаженным нельзя объяснять, Что годами стоит за ними, Так и мне остается не знать, Где мы были с друзьями моими. Где, запрятав в обивку сна Не какие-нибудь дивиденды — А понятья добра и зла, А Треблинку, Норильск и Освенцим И еще сорок разных книг, Мыслей, толков, обоснований, Сквозь Гулаг к Бухенвальду, что же мы как немые? А мир подыскал свой английский, немецкий, французский язык. Мы – обычное русское наше рыданье. Окно с этой стороны двора «Любовь как Пушкин. С непокрытой головой…» Любовь как Пушкин. С непокрытой головой, Опять забыв подробности дуэли, Выходит в город четкий и чужой. И смотрит, где каменья постарели. «Что бровок у наших берез…» Что бровок у наших берез! Чернильниц, расквашенных в роще. Любую из них разберешь, Как женский рассыпчатый почерк. Любую, как спелую дрожь. |
