Квартира с отдельным входом и старыми бумагами «Там, в тех краях, где хромоножка-Муза…» Там, в тех краях, где хромоножка-Муза Пятнадцатый троллейбус ждет – все слякоть, все душа. И я не знаю, что на свете хуже: Жить, не высовываясь, или жизнью грохоча. «Эта квартира похожа скорее на площадь…» Эта квартира похожа скорее на площадь Где-нибудь в Луге, с коровьей лепешкой газон. Валенки двух фонарей, и, к примеру, как мощи, Тайно-старинный вокзал с колокольным таким потолком. «Неровная кичка и детство…» Неровная кичка и детство На самом верху антресоли ветров. Полна и гранита, и перца Башка. Голубиковый ров. 1 То жилы, то тропки, то, кроме Разводов – совсем ничего. Возня над разводом И схватки в подкорке. Запомни: всего ничего, С осадком земли эти корки, И шмотки, и глаз баловство. 2 И горше, чем съехавший мускул Скулы, заигравшей не в лад, То ряхи, то слезы, то выколбень русский Глаза мне, глаза теребят. 3 Глаза мне твои глазами Никак до конца не обнять. Все сами мы, сами мы, са… Миндаль в землю впился глазами. И что это за наказанье — Не это продольное зданье, А спящий в плюще особняк? «Лето. Гром. Только звуку неймется попасть…» Лето. Гром. Только звуку неймется попасть Прямо в разные цели. Только речка не слушает этих посулов. Гром гремит разноцветной посудой. Там, внутри, где расклад На века совершался в граненом зрачке косогора: До татар, до Романовых, до Калиты и Малюты. От него и пошли наше рабство, покорность, Разымчивость женского тела, Тугодумство души, скорострельные наши глаза, Хитрованные речи, погляды, покатые плечи Да язык золотой, да заливистый свет Да любовь и злодейство за двадцать четыре часа. Несравненная тройка, истории в лоб поломойка, А потом еще много страниц, на которых черты лица. «Мы переполнены руками…» Мы переполнены руками, Как был снаружи Дмитровский собор. Как на живот беременный – на камень Народ клал руки и тогдашний княжий двор. «Голь ощущения – от этой русской крови…» Голь ощущения – от этой русской крови, Которая нам выдалась, как боль, Лепечущая, что вчера с любовью К нам улицы людские – на убой. «И вот из глубины грудины…» И вот из глубины грудины Как тающий в огне Ершалаим Опять ты, боль, опять моя задира, Опять твой яростный и безысходный дым. «Здесь будут парки и сады…» Здесь будут парки и сады, И лестниц перебранка: Природы вечные жиды Да осень-самобранка. «Еще птенцом во тьме забыта совесть…» Еще птенцом во тьме забыта совесть, А жизнь уже сверлит свирелью мир. «Кругом накрапывают предметы…» Кругом накрапывают предметы. Но дело не в этом, нет, дело не в этом! Проговорился умница Тютчев: Любим мы мороки, только до близких нам дела и нету! Эту-то тему мы сразу разучим. Новый подъезд «Я не знаю, куда мы стремимся с утра…» Я не знаю, куда мы стремимся с утра И на чем ошибаются руки, Но была штукатурка в подъезде, как Босх и как страх, Искажая пространство, они образуют у нас нищету в духе. Виден беккеровский рояль, хрустали баккара, Христиании улицы, Принадлежность чернильная, угол письменного стола, Человек перед ним – то ли Диккенс, а то ли… сутулится — что-то пишет, еще со вчерашнего что осталось, к чему еще боль не прошла, Что вернулось: Треск обшивок каретных и радость базедовых лож, Цокот выстрелов, астра в петлице великого князя С.А. за минуту до смерти, Креп, бурнус или гарус, стерляжьего воздуха дрожь, Голословный покой номеров меблированных имени Кая и Герды — Все, чем стала она, золотая отчизна, блесна Устаревшего навзничь и чем-то богатого мира, Через опухоль памятников в черный глянец окна Возвращаться и тихо дрожать с половицами в области щелок и дырок, Вспоминать, как используют щелочь для добра-серебра, Знать, когда-нибудь эта умная жизнь возродится!.. Удивляться, что малым голландцем природа прошла И оставила все, что полно даже в руки пока что не взятого смысла — Это Андерсен, это его утомленный разбор Дела, дела и дела, и заделанной страсти В мире, сиречь в душе. Это Чехов, забывший к несчастью Довершить только начатый о тишине разговор — О тишине человеческой масти. Это – помнивший и Самотеку с Тишинкой, и деревянный Щипок И по степени мылкости памяти – Бухару, Спас-Андронников и Редедю – Тарковский Сын сначала, а после отец. Это первый ледок на устах псалмопевца, Марину догнавший смертельный шнурок. Лед пробит, кто там в проруби – то ли Саул, то ль Иаков. Мир как тело, подробно ОБМЫТ И ОПЛАКАН — Кто там в проруби? – крохотный лик Пастернака И затылок отцовский. Как вязок ты воздух, московский! День приходит карябый, февральский, да винчьевский, с вором Тишинским в подкладке — Это я умираю. Лития и дорога нагая – и лес в покатуху и с ямой в начатке. Потому как пророк-говорок и овраг-добрый враг, гроб-сугроб или волчья яма и тайная мама — Это столпотворение губ. Я забыл одного. Он был тоже упрямый. |
