«Соловьиной печали ясна причина…» Соловьиной печали ясна причина. Но застыла твердь возле самых дверей. Не узнаешь правду о самых сирых На земле населенной всей. Большеглазое сердце родное, вещее С розоватою трещиной не сладит никак. Если бы знать, куда ведет эта трещина… Три маленьких элегии 1 Замыты лица перегноем сумерек, Тех винных, ласковых, тех в чем-то виноватых. Не сведущих, чьи родственники умерли За Охтинского моста шубой ватною. Друзья мои! Мы слишком быстро выросли Из дач оладьевых, из вязаных кольчуг. Из вас из всех один лишь я чернилами Все время балуюсь, поблажки не ищу. Не знали мы, как пачкаются прозвища, Как одуванчик выжелтив лицо. Из вас из всех лишь я пустился в розыски Моей страны. Со всех ее концов! 2 Я не имею права. Отнято внезапно Иль от рождения, но я уже не враль! Прошел февраль в чернильных теплых пятнах. И сердце выбежало: Нет знакомых. Жаль! Повествование – прием довольно скучный, Зато петляющий, чтоб истину сберечь. Я брошен в жизнь – и это тем и лучше, Что в жизнь, что некогда извлечь из жизни речь. И я готов учиться чистой речи, Прямой у веточек и косвенной у птиц, Чистописанью и чистосердечью, Чистопроходству женских лиц. 3 Посредине, где лес – плачевня И где простыни сушит простор, Нащебетавшаяся привереда, Ждет природа своих сестер. Это тьма отдает на вырост Нам оставшиеся две ветлы, Превращая их ночью в сирот, Ничего не постигших в любви. Коридор обрастает веткой И уже тяжелей дышать. Хорошо, когда жирно, мелко В ночь вщебетана благодать. «Больно стискивать руку – хужей: человека…» Больно стискивать руку – хужей: человека А всего безобидней всю жизнь Раскрывать, раскрывать до последнего вздоха Рот, глаза и объятья всему, чем ты жив. «Мы с дедушкой часто гуляли вдоль кресел…» Мы с дедушкой часто гуляли вдоль кресел, На темную зиму одетых в чехлы — Сугробов в Таврическом. Мир мало весил И, кажется, мы себя тихо вели. С чего нам шуметь? Жизни два средоточья — Я – что еще не, ну а дедушка – что уже все. Как будто бы света длина здесь ходила в обносках ночи. И пуншем, и бронзой, и теплым цукатом обложенный сон. Мы позже узнали, что здесь в исчисленьи Каком-то двадцатом Потемкин бывал, Что он не любил страшно это строенье: Подачку царицы – и с кресел чехлов не снимал. «Не надо желать лихолетья…» Не надо желать лихолетья. Фонтанка, как рифма, стара, У Анны и Симеона На службе давно не была. Там дальше Литейный И ей для чего-то нужна Улица имени этого Салтыкова и Щедрина. День пятый. Раннее утро. Узоры прошлого Прощание с тем веком Прости, нет, лучше отпусти. Мой век, мой страх не мною вымышлен. Здесь не в чести сердечный стыд, Что третьей был главою выношен, Над коей сто уж с лишним лет, Глядясь и пристально и врыдчиво В судьбу Татьянину, – поэт Не разогнется неусидчиво. И город не взметнет метель Над умирающим Акакием. Отсель она шинель, оттель — Все то, что Гоголем наплакано. И, знать, напрасно, возвратясь С обедни, вдоль столов обеденных, Здесь Достоевский шел, крестясь, А то и морщась привередливо. И комнатам, как тактам внять, И разыскать слепую копию, Чтоб, с ней обнявшись, умирать. И подоконник тих, как подлинник. И только женские глаза Проснулись, выплакали, вспухли На мылом страха выскобленный зал, На пышную, как осень – трусость. Не дует здесь ничем. Ничто Мне забирается в печенки. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. |
