Омск Здесь, в дебрях низенькой провинции, Где люди ласковы, а, кажется, грубы, Заимствуем, мой друг единственный, Вовсю заимствуем любви. Не разыскать мне пальцы в варежке, Замерзших губ не разлепить! А этот вот простор икающий Мы будем санками лечить. Я эту вот сметану снежную Марал и комкал, Бог простит! Из этой вот я вырос нежности. А новой так и не достиг… Ты подарил мне ослепительный, В поправках белых и слепых, В отеках памяти пронзительной, Омытый Омкой мой родной язык. «Ну, как избыть мне реквием зимы…» Ну, как избыть мне реквием зимы С растерянным в ее нутре ребенком, Который в варежку со снегом комья тьмы Кладет горстями. Вырастет девчонкой. Четвертый день. Образы за стеклом Булгаков без нас Пока за призрачным событьем Спешит растроганный народ, Привет тебе, столичный житель, Невзрачных деятель забот. Глядя на улицу Тверскую. Мороза ком глотаю я. Так, значит, Боже, вот такую Ты землю выдумал, творя? Пойдешь направо, и цесарку В дубленке маминой спугнешь. «Вас всех уволят» ворон гаркнул. И неизменная кухарка На всю столицу варит борщ. Все это, милый мой читатель, Петлистый коридор Москвы, В котором я, как вы, петлятель И наблюдатель, как и вы. Здесь все всегда на честном слове И все мучительно всерьез. У мокрых подворотен, что ли, Просить подмоги наперед? Раз все всерьез, так значит крышка. Москва играет в кошки-мышки С тем, кто и думает-то слишком, А после сам себя берет В охапку и все пишет, пишет. Чего, никто не разберет. Кого-то в сон смертельный клонит. Кому-то очи ест до слез. Здесь некогда живал писатель, Он шубы длиной не носил. Но знал, что надо улыбаться. Что было сил, что было сил. И так всю жизнь на этой силе, По пояс уходя во тьму, Он выплывал, читатель милый, И было весело ему! Дудочка Продеть бы дудочку В ушко той улочки И продудеть на ней всю жизнь, Обрыскать с нею закоулочки И тихоходную теплынь. Сыграть тишком про то, как тризною, Квартиросъемщики судьбы, Справляли мы свою непризнанность И невозбранность, стало быть. А если нам потом покажется, Что наша песня невпопад, Что попадали всюду катыши Ненужных скомканных бумаг — Что ж, значит так тому и быть, Хозяюшка-судьба! Ведь невозможно песнь сложить, Не положив себя. Ты видишь, мама, пальцев пять И здесь таких же пять: Они могли б возвесть Гелати, Кого-нибудь еще обнять бы, А им одно: пропасть! Они б могли еще одну Поэму песен в семь. Но, впрочем, что это, кому? И так полно поэм! И тарабанили в стекло, и брались за мундштук, За скрипку брались, за перо И тыкали в Машук. Дрожали и сжимали вдруг Просторный край стола. А за спиной прохожий друг, А в голове опять Машук и звуки без числа. Душ из черешен и чернил. Машук чернел, дождь лил весь день. Лежал убитый Михаил, Еще молоденький совсем. Спой, дудочка, о рае нам, О нашем сердце раненом. Гейне
Что там за шепот? За пропасть, за оползень? Детской простуде скончания нет. Нет чтобы крикнуть: «немедленно! Воздуху!» Легких не хватит. Не тот континент. Что ж ты хотел? Умирать научись. В мякише снега Тонет столица Это все лица да лица да лица, Это все Богом прикрытая жизнь. Нежный болтун, стрекотун и охальник! Хочешь я сказку тебе расскажу? Жил-был на свете старик-полумальчик — Полустарик. Полужизнь-полужуть. Хочешь другую: там дело в вязаньи, Из-за вязанья все дело пошло. Кто-то связал этот дом, где лобзанье И предсказанье слилися в одно. Хочешь? Но сказки топорщится негус, Будто бы страха клеенчатый пол Стал под ногами ходить. И отведать Страшно душе кареглазых крамол. В зубьях застрянет все та же мякина, Та, из которой и ныне творим. Тени немножко и фурацелина, В детстве казавшегося неживым. Что за борщец нашей осени славной! С краешку залпом его отхлебни: Хвойная шуба и город неглавный Или подобие легкой земли. Той да не той же, в которую ляжем — Той, на которой родился вчера. И продирается в крап экипажей Воздух, да вот он, скорее, пора! |
