«Как дачи, позлащенные…» Как дачи, позлащенные В полсолнца, в пол-олифы, Я первый поименно, Коль впрямь по алфавиту. Ходил по Красной коннице. По Синему по мосту. Мою физиономию Ищите вы по росту. Вот здесь стоял всегда вверху, А здесь – ноблесс оближ — Сидел на корточках внизу У женских ног. А после был Париж. День второй. Поминальная Первая элегия И вот и день, брусничный день вставал. И осень вширь, как на сносях, раздалась. Россия, смыв с себя татар, Старообрядческой улыбкой улыбалась. По темным рытвинам просроченной земли, По темным вывихам, ухабинам, по темным Дождями смазанным, от горя вероломным Полозья Русь по шороху несли. Смотри, какой огромный этот шорох! Он скит, туман и ряска для души. От шамкающих на бегу просторов Полоски сонные мне по лицу прошли. У нас здесь рек, ты знаешь, в изобильи! Вот только их не видно ни души. А мой народ, наверно, обессилил. И осень где-то вязнет, по грудки. Вторая элегия А если нам так страшно стало жить (Ах, гораздо страшней почему-то, чем умереть), то это на время, Которое нужно нам для возвращения В темные, выросшие промежутки Меж нами и теми, с кем Почти что вчера расстались. Сосны расставлены реже, чем, людям, прищурившись, кажется. Ты можешь приникнуть щекою к ним, как к изголовию. Сердце забьется в виске, как в ручье, И по горло в судьбе забарахтаются товарищи… Без нашивки, пометки Кровь по воздуху мчит. Видно, как лес умирает Из-за обугленных дач. Привкус хвои и пятна крови чувствую на языке; Но назад нет дороги, ведь свобод не бывает У пришлых. Я разыскивал образ надежды; Мне нужны были сосны, мне нужна их горячая преданность, телосложение я различал болезненное, Будто эта лесная богиня была петроградская медсестра… С радостным горем свободы Поднимается сердце в гору. Что это в сущности и кому мы нужны, Горделивые горемыки, вечно теряющие то, что нам вечно дается?.. Быт чуть меняется, остается Xолодноватая кромка вины…. Я в темноте люблю говорить обо всем, Что приходит мне в голову. Но мне кажется, что я больше всего боюсь очутиться Один, без любви вокруг. Путь дальний, путь срочный, путь емкий — Страх плачет в лесу перепелкой. И пусть неровен, неправилен светлый мой путь, Он все же от злобы путь в чью-нибудь прямо грудь — Упрямо. Памяти Геннадия Опоркова
Я видел твой раскрытый гроб. А над тобой шел панихиды ливень. Ты крепко спал, и твой холодный лоб Поцеловав, я сердцем стал счастливей. И вдруг во мне родилось немыслимое счастье, Потом писал о нем, вздымался воздух-хвоя Писал о том, что мне хотелось за тобою Уйти туда, куда ты уходил. Мне это счастье сложно было унести И я за монтировочной тележкой С себя свалил его. Но, слезы проглотив, Так и не свыкнувшись с горчащим словом «папа», Мне кажется, что я куда-то плыл… Я вышел, а навстречу мне Жизнь вышла, в переполненной горсти Держа дождя простой и рыбный запах И лип ковши, и мокрую одежду, В которой тело вдруг задумало расти. «Туман не спадал с мочажины…» Туман не спадал с мочажины, А я улыбался во сне. Мне снилась дорога на Сызрань И упряжь по вожжи в росе. Не вспомнить мне всех околесиц, Что листья вразбивку несли, Как в сердце ударился месяц, Как реки изнемогли Меня дожидаться и прятать Свою про запас синеву. Меня им хотелось сосватать К одной сероглазой. Погибшей лет семь как, в такую же точно весну. День третий. Первые воспоминания Новгородская За окном голосок. Руки как будто бы только что убраны с шеи. Шея – с креста. У нас дома всегда хотели, Чтобы вышел из мальчика толк, Блеск и щелк. Только в наши две комнаты, перегородкой Превращенные в три, никогда не входил Христос, Ноги босые, в грязи и в осоке, Как будто бы шел по болоту. И вырос, пока дошел. Моя Новгородская Моя Новгородская улица! Моя новогорклая, моя новогодняя, С упряжкой колонн на углу. Колонны да слезы. С верхов капители, с низов – канители. Трамвай, так похожий на вехи речного обоза, Плывущий во мглу И из мглы выплывавший – к у т ру. Моя Новгородская улица! Моя половодница, моя полоумница! Кормилица образов, крепнущих в звонкой сумятице, В сутолке, смятке и чечевице дней. Окно потеплело: я вижу любимые лица, Прабабушки Маленькой вечный обед, И стирку, и добрые руки, И тех, кто без нас с тобой, мама, однажды На тот отправился свет. Нет, в мире моем ничего нет чудесного, Разве что вспомнившийся разговор. Нет, в мире моем ничего нет особенного: Потери да междуусобицы. В семье это как-то безумно заметно. На свалке качается рыжая дверца: Вот все, что осталось от шкафа, От взбалмошной нашей, громоздкой Насупленной Новгородской. А сердце дрожит ползунком, То наверх, то как-то Неосторожно, куда-то… |
