Она подозревала, что «Доводы рассудка» тоже были дешевым ходом, но кто станет использовать Джейн в дурных целях?

— Спросим Остен, — предложила Бернадетта.

— Встряхните его, — сказал Григг. — Встряхните хорошенько.

Он явно был на стороне Дэниела. Такой предсказуемый. Такая банальная мужская солидарность.

Сильвия положила розу. Стебель уже обмяк; тяжелый бутон мотылялся из стороны в сторону. Если это и было предзнаменование, то неясное. Она обхватила шар руками, потрясла его. Начал выплывать ответ: «Однажды потерянное, мое доброе мнение потеряно навсегда», но Сильвии он не понравился. Она украдкой сбросила его и прочла:

— «Когда я в деревне, мне ни на миг не хочется уезжать; когда я в городе, все точно так же».

— Ну и что это значит? — спросила Сильвию Джослин. — Предсказывай.

— Это значит — пусть остается, — ответила Сильвия и на долю секунды увидела, как по лицу Джослин скользнуло облегчение.

Из дома вышла Аллегра.

— Hola, papa[61], — сказала она. — У тебя моя книга. Моя «Маргарита». Ты в моем кресле.

Ее голос казался подозрительно легким. У нее было лицо ангела, глаза сообщницы. Дэниел подвинулся.

Сильвия смотрела, как они усаживаются рядом, Аллегра прислоняется к отцу, ложится щекой ему на плечо. На нее вдруг накатила отчаянная тоска по мальчикам. Не по взрослым, с работой, женой и детьми или хотя бы с подружками и мобильниками, а по маленьким мальчикам, которые играли в футбол и, сидя у нее на коленях, слушали «Хоббита».

Она вспомнила, как за ужином Диего решил, что готов к двухколесному велосипеду, и в тот же вечер потребовал снять опорные колесики, как уверенно поехал. Она вспомнила, как Энди просыпался со смехом и никогда не мог объяснить почему.

Она вспомнила, как они все вместе ездили кататься на лыжах в год наводнений. Восемьдесят шестой? Сняли домик в Йосемите, а потом еле оттуда выбрались. Когда они ехали по Пятой межрегиональной, ее перекрыли, но им удалось попасть на трассу 99. Через час после того, как они свернули с 99-й, ее залило.

Пока они жили в горах, снег сыпал и сыпал. Это прекрасно, когда ты сидишь на какой-нибудь шикарной лыжной базе, грея ноги у камина. А они на остановке в Баджер-Пассе вместе с сотнями других семей дожидались автобуса.

Столько стоять на морозе не нравилось никому. Объявили, что один автобус сломался и вообще не приедет. Люди совсем приуныли. Мальчики хотели есть. Аллегра умирала с голоду. Мальчики замерзли. Аллегра обледенела. Мы ненавидим лыжи, говорили они все, зачем нас притащили сюда?

Когда автобус все-таки подъехал, почти через полчаса, в очередь перед Сильвией пролезли мужчина с женщиной. Смысла в этом не было. Для первого автобуса все они стояли слишком далеко. Но Сильвию толкнули, и она, уворачиваясь, чтобы не наступить на Диего, упала на лед.

— Эй, — сказал Дэниел. — Ты уронил мою жену.

— Ну тебя в жопу, — ответил мужчина.

— Что ты сказал?

— И жену твою в жопу, — добавила женщина. Дети были закутаны в шарфы по самый нос. Глаза над шарфами горели от восторга. Сейчас будет драка! Их отец устроит драку! Люди расступились, освободив место для Дэниела и того мужчины.

— Дэниел, не надо, — сказала Сильвия. Что ей всегда нравилось в Дэниеле, так это отсутствие бравады. Мальчики, с которыми она выросла, были такими caballeros. Такими ковбоями. Она никогда не считала это привлекательным. Дэниел напоминал ее отца, достаточно уверенного в себе, чтобы спокойно принять оскорбление. (С другой стороны, ее толкнули и обругали ни за что ни про что. Так нельзя.)

— Я разберусь, — ответил Дэниел. На нем были лыжные штаны, мягкие ботинки, огромная парка. И это лишь верхний слой, а под ним еще несколько. Хоть стреляй им из пушки. Соперник был утеплен не хуже, мишленовский человечек в синей «Патагонии». Они встали в стойку. Сильвия в жизни не видела Дэниела настолько злым.

Дэниел размахнулся и чуть не упал, так было скользко. Он промазал на много дюймов. Противник бросился вперед, но Дэниел уклонился, и тот, пролетев мимо, рухнул в груду лыж и палок.

Они выпрямились, развернулись.

— Ты пожалеешь, — сказал мужчина. Он пошел на Дэниела, осторожно переступая по льду. Дэниел снова замахнулся и не попал. Ботинки поехали, он грохнулся на землю. Человек кинулся удержать его, придавить коленом, но сгоряча опять пронесся мимо. Жена поймала его и поставила прямо. Дэниел поднялся на ноги, побрел вперед. Третий выпад развернул его на пол-оборота, лицом к Сильвии.

Он улыбался. Толстый, как Санта, в этой большой темной парке — сражается за ее честь, но так и не может нанести ни одного удара. Машет руками, скользит, падает. Смеется.

— Энн Эллиот действительно лучшая героиня из всех, что вышли из-под пера Остен? — спросил Дэниел. — Так сказано в послесловии,

— Слишком чистая душа, на мой вкус, — ответила Аллегра. — Мне больше нравится Элизабет Беннет.

— А я люблю всех, — отозвалась Бернадетта.

— Бернадетта, — Пруди достигла той философской, сентиментальной стадии опьянения, за которой так увлекательно наблюдать. — Вот вы столько всего пережили, столько книг прочли. Вы все еще верите в счастливый конец?

— О да видит бог, — Бернадетта молитвенно сложила руки, словно книгу. — Как не верить. У меня их было не меньше сотни.

Позади нее была стеклянная дверь, за дверью темная комната. Сама Сильвия не верила в счастливый конец. В книгах — да, это приятно. Но в жизни конец у всех один, и вопрос лишь в том, кто раньше до него доберется. Она отпила персиковой «Маргариты», взглянула на Дэниела, который смотрел на нее, и не отвела глаз.

Что, если у тебя был счастливый конец, а ты не заметила? Сильвия запомнила: не пропусти счастливый конец.

Над головой у Дэниела на грецком орехе подрагивал один-единственный листок. Какой строгий, какой точный бриз! Пахло рекой, зеленый запах в буром месяце. Она глубоко вдохнула.

— Иногда белая кошка — это просто белая кошка, — сказала Бернадетта.

Книжный клуб Джейн Остен все-таки встретился еще раз. В ноябре мы собрались в бистро «Крэйп», обедали и по очереди смотрели на ноутбуке Бернадетты фотографии из ее коста-риканской поездки. Жалко, она их не разобрала. Все, что ее впечатлило, было представлено двумя-тремя одинаковыми кадрами. На двух снимках люди получились без головы, а на одном мы разглядели только две красные точки — глаза ягуара, утверждала Бернадетта, и поспорить с ней мы не могли. Правда, они были очень далеко друг от друга.

Она рассказала нам, как экскурсионный автобус сломался рядом с плантацией под названием «Алый ара». Хозяин плантации, галантный сеньор Обандо, уговорил всех подождать следующий у него. За те четырнадцать часов они обошли его плантацию. Бернадетта видела зонтичную птицу с голой шеей, тиранновую мухоловку, рыжего момота, гарпию (особая удача), полосатогрудое что-то и красноногое нечто.

Сеньор Обандо оказался великим энтузиастом, энергичным не по возрасту. Он решил включить свою плантацию в маршрут экотура, не только ради себя, но и ради любителей птиц. Называл это своей мечтой. Ведь нигде, ни на одной плантации нет лучших птиц и тропинок. Они сами видели, какие отличные у него комнаты, какое разнообразие пернатых.

Они с Бернадеттой сидели на веранде, пили что-то мятное и болтали обо всем под солнцем. О его родственниках в Сан-Хосе — увы, вечно болеющих. Родственники постоянно писали, но виделись они редко. О книгах («Боюсь, в литературе наши вкусы не сходятся», — сказала Бернадетта) и музыке. О сравнительных достоинствах Лернера—Лоу и Роджерса—Хаммерстайна.

Сеньор Обандо знал песни из десятка бродвейских мюзиклов. Они пели «Как живется в Глоккаморе?», «Я любил тебя без слов» и «Чудака-оптимиста». Он просил Бернадетту говорить побольше, надеясь так совершенствовать свой английский. Через неделю она включила сеньора Обандо — самую важную птицу — в свой Список.