Иногда на воскресенье они ездили в Сакраменто к бабушке и дедушке Сильвии. Но обычно не получалось, потому что отец работал. Он не привык прислуживать и казался посетителям нелюбезным. Ему постоянно говорили не встревать в их разговоры, не обсуждать профсоюзы с помощниками официанта и поварами. Чаевые — те вообще придуманы для унижения. Когда в день рождения матери, в половине шестого утра, на заре, отец пел ей серенаду, как делал каждый год после свадьбы, Сильвия видела, что в соседнем доме зажегся любопытный, раздраженный английский свет.

Дочь одного повара из ресторана ходила в ту же государственную старшую школу. Отец Сильвии познакомил их, чтобы к началу занятий Сильвия успела обзавестись подругой. Девочка была на год младше, ее звали Констанс. Она красилась белой помадой и начесывала волосы так, что они окутывали голову, словно вата. На левой ладони она вышила имя своего мальчика. Сильвия не могла на это смотреть, хотя Констанс уверяла, что было не больно; секрет заключался в неглубоких стежках.

Сильвии пришлось рассказать ей об опасности заражения крови, об ампутации. К тому же выглядело это отвратительно. Стало ясно, что лучшими подругами они не станут.

Но она встретила Джослин. А потом Дэниела.

— Он католик? — спросила мать, когда Дэниел впервые привез Сильвию домой из школы.

— Я что, замуж за него собралась? — огрызнулась Сильвия: он не был католиком, а ей не хотелось признаваться.

Сильвия с Дэниелом впервые поссорились уже после свадьбы; в ту ночь она приехала к родителям и встала на пороге, заплаканная, держа сумку со своими вещами, но отец даже не впустил ее.

— Езжай домой, к мужу, — сказал он. — Теперь ты живешь там. Разбирайся.

Некатолики — другое дело, они допускают развод. Им что-то не понравится — они уйдут, а родители даже не станут отговаривать; чем, собственно, и плох муж-некатолик.

И вот, пожалуйста, не это ли через тридцать с лишним лет сделал Дэниел? Какая жалость, что матери уже нет в живых. Ее так радовала собственная правота.

Справедливости ради, наверное, не больше, чем всех.

Из зала микроформ выплыла полная женщина и подошла к столу. На ней были джинсы и зеленый свитер с надписью «Скво Вэлли». За ухом торчал карандаш. Поскольку она к тому же носила очки, за ухом стало слишком тесно.

— В «Хронике Сан-Франциско» за 1890 год нет одного номера, — сообщила она Сильвии. — После девятого мая сразу идет одиннадцатое. «Альту» я тоже смотрела. И «Осу». Похоже, в 1890-м десятого мая просто не было.

Сильвия согласилась, что это странно. Поскольку микрофиши рассылались централизованно, поход в другую библиотеку вряд ли что-то даст. Она отправила Мэгги на цокольный этаж посмотреть, нет ли недостающего номера среди бумажных газет.

Как правило, библиотекари любят особые запросы. Библиотекарю из справочного отдела нравится вести расследование. Для души они часто выбирают хороший детектив. И обычно разводят кошек, по неизвестным причинам.

Чернокожий мужчина в серой водолазке попросил аудиозапись интервью о законодательной деятельности вице-губернатора с 1969-го по 1972 год.

Старичок в бархатном берете подозвал Сильвию к своему столу и показал генеалогическое древо, составленное аккуратным, каллиграфическим почерком.

Мэгги вернулась, так и не отыскав пропущенный номер. Она предложила направить запрос в Бэнкрофтскую библиотеку в Беркли, но женщина, искавшая «Хронику», сказала, что уходит: у нее закончилось время на стоянке. Может, на следующей неделе, когда вернется.

Человек с плохой кожей не знал, как распечатать копию микрофиши. Печатать пошла Сильвия: ее очередь.

В главном зале было красиво: изогнутые стены, большие окна с видом на красночерепичные крыши. Сидя за столиком, можно разглядеть купол Капитолия.

В читальном зале редких материалов стояли стеклянные шкафы, забитые раритетными книгами; здесь тоже было по-своему хорошо. Дверь закрывалась на ключ, внешний шум не отвлекал от работы. Впускали и выпускали тебя только библиотекари.

В зале микроформ окон не было — он освещался потолочными лампами и экранами читателей. Тут всегда стоял гул, изображения непременно искажались с какого-нибудь бока, расплывались по краям. От этого начинала болеть голова. Зал микроформ могли любить только прирожденные исследователи. Пока Сильвия заправляла бумагу, к ней подошла Мэгги.

— Тебе звонит муж, — сказала Мэгги. — Говорит, это срочно.

Для Аллегры день складывался прекрасно. Все утро она работала и отправила почтой несколько заказов. Она придумала, что смастерить Сильвии на день рождения, оставалось придумать как. За вдохновением Аллегра пошла в «Ла Скалу», местный скалодром. На стенке ни о чем думать не получается, но для нее такое отсутствие мыслей всегда было плодотворным.

Аллегра нацепила снаряжение и стала ждать своего приятеля Пола, с которым они страховали друг друга последние месяца два. Уровень Аллегры лежал в пределах от 5.6 до 5.7, Пола — чуть повыше. Скалолазанием занимались в основном мужчины, но те немногие женщины, что заглядывали сюда, Аллегре нравились: сильные и спортивные. Пахло мелом и потом, и запахи Аллегре тоже нравились.

Больших стен в «Ла Скале» было всего девять. Их покрывали выпуклости и трещины, зацепки отмечались яркими кляксами, как на картине Джексона Поллока. По каждой стене проходило несколько трасс — красная, желтая, синяя. Надо было искать свой цвет, даже если есть зацепки поближе. Нужная неизменно оказывалась маленькой и почти недосягаемой. Вчера вечером Пол звонил Аллегре и сказал, что на днях трассы изменили. Давно пора.

Когда Аллегра только начала заниматься скалолазанием, она подолгу висела неподвижно, обдумывая следующий бросок. Руки и пальцы горели от изнеможения. Она заметила, что профессионалы перемещаются очень, очень быстро. Оставаться на месте тяжелее, чем двигаться; слишком много думать — роковая ошибка. Аллегра реши -ла, что это жизненный урок. Она быстро училась, но не очень любила уроки.

Аллегра ни разу не бывала в «Ла Скале» днем. Куда подевалась пугающая сдержанность опытных скалолазов, сосредоточенная тишина? Сегодня кто-то визжал. Кто-то пел. Кто-то бросался мелом. Смех, крики, весь этот хаос детского дня рождения эхом отражался от забрызганных краской искусственных скал. По тоненьким венам десятилеток тек сахар; куда ни глянь, они цеплялись к стенам на своих веревках, словно пауки. В воздухе было столько мела, что Аллегра начала чихать. Это тоже пугало, но по-другому.

Аллегре нравилась роль тетки. У ее брата Диего было две дочери; этих детей Аллегре вполне хватало. Вроде бы. Больше и не надо. В общем-то. Лесбиянка с сохранившимся инстинктом размножения — в таком генетическом коде было бы что-то неправильное. Иногда Аллегра почти не замечала, как проходят годы.

— Шевелись, — нетерпеливо кричал ребенок кому-то, кто не шевелился.

Дожидаясь Пола, Аллегра пошла разогреваться на одиночную стенку. Стена была довольно низкой, не больше семи футов — веревки ни к чему. Внизу лежал толстый мат. Аллегра поставила ногу на синюю зацепку. Взялась за синюю зацепку над головой. Подтянулась.

Еще одна синяя, еще, еще. Наверху она заметила заманчивое оранжевое пятно — дальше следующего синего, без броска не достанешь, и все-таки оно сверкало там, на самой границе возможностей. Если не думать, получается лучше. Просто прыгай.

Справа пронеслась вниз одна из девочек: страхующий нарочно отпустил веревку.

— Восточный боевик, — крикнул кто-то. — Привет, Джет Ли[56].

У другой стены взрослый давал указания.

— Посмотри наверх, — говорил он. — Фиолетовый чуть левее. Ты достанешь. Не бойся. Я тебя поймаю.

Я тебя поймаю.

Аллегру никто не ловил, но Аллегру никогда и не требовалось ловить. Она нащупала мешочек на ремне и окунула руку в мел. Оттолкнулась, схватилась.