Аллегру это задело: Линн видела работу Коринн. Даже та женщина, которая красными чернилами писала про аборт, видела работу Коринн.

— Удивительные истории, — сказала Линн, ударив на третий слог «удивительных», словно в гонг. — Ее рассказ об умственно отсталом мальчике, «Мячик Билли». Как Том Хэнкс в «Изгое», только поистине душещипательно.

— Коринн написала рассказ об умственно отсталом мальчике? — спросила Аллегра. И даже не изменила имя? Коринн такого не сделала бы. Наши секреты. Поверь мне,

Линн прикрыла рот рукой, улыбаясь сквозь пальцы.

— О! Критика — это совершенно секретно. Я зря проболталась. Я думала, что тебе-то она показывала. Обещай, что не расскажешь. Не выдавай меня, пожалуйста.

Она не унималась, и Аллегра пообещала, лишь бы прекратить это безвкусное девчачье кокетство.

Входя в кабинет, она заметила, как Коринн, все еще сидевшая за компьютером, свернула окно; текст исчез с экрана, прежде чем Аллегра подошла к столу.

— Выбралась из творческого тупика? — спросила она. Кликнуть мышкой — и текст появится снова.

— Да, — ответила Коринн. — Муза ко мне вернулась.

В ту ночь Коринн попросила рассказать ей историю, хотя они не занимались любовью. Аллегра рассматривала ее, облокотившись на подушку. Глаза Коринн были закрыты, из волос выглядывало ухо. Запрокинутый подбородок, белоснежный изгиб шеи. Сквозь майку видны соски. Соблазнительная невинность. Аллегра сказала:

5. В старших классах одна моя знакомая девчонка залетела. Поначалу мне она понравилась, и, когда она залетела, мне стало ее жалко — слышала бы ты, что про нее говорили пацаны. Но тогда она уже перестала мне нравиться. У этой истории есть еще середина, только я слишком устала, чтобы рассказывать.

Аллегра напилась. И, похоже, не одна. Она видела раскрасневшиеся щеки и стеклянные глаза Пруди. «Пти Сира» исчезло, как по волшебству, и Джослин послала ее на кухню за бутылкой «Графини Мальбек» и Сильвией: та еще не вернулась после звонка. Аллегра встала и поняла, что пьяна.

Сильвия сидела в темной кухне, уже положив трубку.

— Ну что, дочка, — сказала она обычным голосом. Такое притворство было ни к чему, тем более перед Аллегрой.

— И как ты так спокойно это переносишь? — спросила она. — Можно подумать, тебе все равно. — Аллегра знала, что не управляет собой. Она слышала пьяный, неуправляемый голос из собственного рта.

— Не все равно.

— Незачем это скрывать. Никто не станет думать о тебе хуже, если ты разобьешь бокал, заорешь, ляжешь спать или выставишь их за дверь.

— Можно я останусь собой, дорогая? — ответила Сильвия. — Знаешь, где мы были, когда Дэниел попросил развод? Он повел меня ужинать в ресторан. В «Бибу». Я всегда хотела сходить в «Бибу», но нам никогда не удавалось. И мне только что пришло в голову: он заказал столик заранее, а потом неделями делал вид, что все нормально. Так заботливо бросить жену.

— Но не мог же он спланировать этот вечер! Он наверняка не знал, что и когда скажет. Не все же так тщательно планируют каждый шаг, как ты.

— Наверное, ты права. Я думаю, разлюбить не более разумно, чем влюбиться. Слава богу, дождь идет. В этом году дождей почти не было.

Сильвия смутно отражалась в кухонном окне. Аллегра подумала, что видит ее лицо с обеих сторон. Мать была красивой женщиной и долго держалась, но потом, несколько лет назад, резко постарела. Теперь ясно, как старение пойдет дальше, куда придется следующий удар.

Аллегра неуверенно опустилась на пол и положила голову на колени матери. Она чувствовала, как та распутывает ей волосы.

— Что мы с тобой об этом знаем? — спросила Аллегра. — Мы не из тех, кто способен разлюбить, правда?

Убедившись, что Коринн уснула, Аллегра встала и пошла в кабинет. Опрокинула на пол корзину для бумаг. Там было немного, и то разорвано на крошечные, безнадежные кусочки, причем Коринн на таких листах не печатала. На одном обрывке Аллегра прочла тисненое слово «Зиззива»[16]. Она упорно сортировала их по цвету, пока не получилось три горки. На ней была одна ночная футболка до колена, так что она вытащила из бельевого шкафа одеяло, закуталась в него и улеглась на пол, складывая бумажки.

«К сожалению, мы вынуждены вернуть присланный Вами рассказ, — наконец прочитала она. — У «Мячика Билли» много сильных сторон, и хотя он не вполне нас устроил, будем рады увидеть Ваши новые работы. Удачи в творчестве. Редакция».

Через пятнадцать минут: «Возвращаем Ваш рассказ «Прощай, Прага», поскольку заинтересованы только в лесбийском материале. Настоятельно рекомендуем Вам ознакомиться с нашим журналом. Бланк подписки прилагается. С благодарностью, редакция».

Через десять минут: отказ-форма — «не отвечает нашим целям в настоящее время», но внизу кто-то приписал шариковой ручкой: «Кто из нас не мучил муравьев?»

Аллегра смешала обрывки и выбросила в корзину. Ее как будто вскрыли и вычерпали. Выходит, Коринн старалась изолировать Аллегру от своих друзей-писателей не потому, что боялась ее острого языка. Как нехорошо со стороны Коринн — переложить вину на нее.

Конечно, эта мелкая непорядочность — пустяк по сравнению с предательством. Начался дождь, но Аллегра этого не знала, пока не вышла на улицу. Да и тогда почти не заметила, хотя была в одной футболке. Она прошла три квартала до своей машины и отправилась к родителям; ехала она два часа, дольше, чем обычно, потому что забыла взять деньги на проезд по мосту (и даже водительские права), пришлось остановиться на обочине, вылезти из машины и упрашивать. Ее пропустили, настолько убедительны безудержные слезы в практически голом виде.

Домой она добралась в четвертом часу утра, промокнув до нитки. Отец принес Аллегре кружку горячего молока; мать сразу уложила ее в постель. Три дня она вставала только в туалет. Коринн звонила несколько раз, но Аллегра отказывалась с ней говорить.

Как Коринн смеет записывать секреты Аллегры и отправлять в журналы для публикации?

Как Коринн смеет записывать их так плохо, что их никто не берет?

Если любовь не сложилась, Джейн Остен не виновата. Нельзя даже сказать, что она не предупреждала. Для ее героинь все заканчивалось удачно, но в каждой книге есть персонажи, не нашедшие счастья: в «Чувстве и чувствительности» — брэндоновская Элайза; в «Гордости и предубеждении» — Шарлотта Лукас, Лидия Беннет; в «Мэнсфилд-Парке» — Мария Бертрам. На этих женщин надо обращать внимание, но никто не обращает.

Аллегра изо всех сил старалась держать мнение Коринн при себе, но то и дело говорила ее словами. Коринн не собиралась хвалить такого автора, как Остен: столько писать о любви, когда на свете полно других вещей.

— У Остен все на поверхности, — заметила Аллегра. — Она не из тех писателей, кто использует образы. Образ вносит в текст несказанное. У Остен все сказано.

Пруди решительно замотала головой; волосы разметались по щекам.

— У Остен в половине слов есть ирония. Ирония выражает две вещи сразу.

Пруди еще не до конца сформулировала свою мысль. Она раскрыла ладони, словно книгу, и захлопнула. Аллегру этот жест озадачил, но она видела, что Пруди хочет поделиться каким-то глубоким убеждением.

— То, что говорится, плюс противоположное, которое говорится одновременно, — выкрикнула Пруди. С тщательно построенной манерностью пьяного. Ее манерность всегда казалась слегка искусственной, так что разница была едва заметна. Язык слегка заплетается, брызги слюны.

— Да, конечно. — Разумеется, Бернадетта не лучше Аллегры представляла, о чем твердит Пруди. Просто предпочла согласиться: это вежливее, чем возражать, даже если понятия не имеешь, о чем речь. — И по-моему, именно юмор заставляет нас читать ее книги двести лет спустя. По крайней мере, мне он наиболее близок. Думаю, в этом я не одинока. Если одинока, скажите.

— Людям нравится читать про любовь, — ответил Григг. — По крайней мере, женщинам. То есть — мне тоже. Я не говорю, что мне нет.