— Я делился с ним знаниями, и меня немало огорчил внезапный разрыв, — кивнул вдруг ему Мелькор.

— Атто говорил, ты замышлял зло с самого начала.

— Никто не замышляет зло ради самого зла, Тьелкормо. Но я и впрямь хотел завладеть слишком многим, что почитал своим, — и он кинул взгляд на свои почерневшие руки. — Часть моих сил утеряна, и дух рассеян по Арде, но нашел приют в этих местах — я считаю их своими.

И он неожиданно потянулся руками к нолдо, накрыв его ладони своими и пожимая.

— Всё же они украшают сейчас тебя, — кивнул эльф на камни, сверкающие над его высоким челом.

— Я имею на них право более, чем кто-либо другой. Я дал Феанаро эти знания.

Келегорм смутился, замолчав. Он вспоминал убитого Финвэ и черную кровь под его телом, что разливалась, пропитывая края богатых одежд, и ему снова было мерзко — не из-за того, что убийца был напротив, а от себя самого. Но ещё сильнее он осознавал невозможность что-либо с этим поделать. Положим, он спросит сейчас Моринготто вновь о причинах содеянного, услышит, что то было минутное помрачение — сделанного не вернешь. Хотя к скольким трагедиям оно привело?

— Ты всё время грустен, хотя должен бы быть весел.

— Для меня прошли эти времена.

— Для попустившегося всем ты мог бы быть более смел.

— И времена, когда я бывал безрассуден, тоже минули безвозвратно. Я совсем не тот, — ответил он и добавил: — Если поразмыслить, не ты ли виноват в нашем исходе?

— И в вашем безрассудном гневе? Я, безусловно, могу взять на себя часть ответственности. Уже взял. Если на то пошло, все твои братья возвратились живыми, и сам ты до сих пор не казнен: я храню твою жизнь, и храню бережно. Единственную серьезную рану тебе нанесла не моя ревность.

То открытие, что он находится под крылом и под присмотром тьмы, вновь поразило Келегорма неожиданно и сильно. Выходит, он был ввергнут в неё давно и не имел ни сил, ни желания избавиться.

— Что было бы, пожелай я искупить вину?

— Полагаю, при твоей жизни это невозможно. Если ты явишься к Манвэ, он скажет, что деяния стоит и должно искупать.

— В чертогах Мандоса до конца мира?

Моргот кивнул и устремил на него острый взор, в котором читалась представшая ему картина: череда долгих дней исцеления его души, холодных, несущих с собой тоску. О ужас — он понял, что будет чего-то лишен. Того, с кем был близок. Моргота рядом с собой он там не видел. И яркость впечатлений ему было не заменить. А оттого даже когда возрожденное солнце и новые древа воссияют вновь, в самом ярком свете он будет хранить память о тени, но не гнетущей, а желанной. И он нигде не будет так свободен, как сейчас. А значит, впереди лишь плохое, а хорошее длится сейчас.

Тогда Келегорм откинулся на спинку высокого стула и отпил ещё, пробуя вино на вкус и наслаждаясь весельем, что разливало оно по его жилам. Ему остро и непреодолимо захотелось вскочить и направиться куда-то; Моргот мог лишь взглядом проводить быструю темную тень, когда нолдо метнулся к галерее, на которую выходил зал. С неё открывался вид на широкую долину, окруженную со сторон уходящими в светлую серую даль горами. Долина не пустовала: местами в ней возводились новые каменные дома, долгие, сверху казавшиеся совсем приземистыми; где-то перерезала её речушка и вдоль неё — кусты и низкие раскидистые ивы. Спокойствие пейзажа немного утихомирило его порыв и принесло с собой некоторую слабость, так что он хотел вернуться за стол и выпить ещё, и на приблизившегося сзади Моринготто глянул уже более благосклонно, хотя и с тенью непонимания.

— Они называют меня разрушителем, но я — освободитель, — и тёмный вала кивнул вниз.

Сказано это было величественно и гордо, и Келегорм вполне чувствовал, как далеко простираются его намерения. Но он уже развеселился, а потому возразил с умыслом:

— А легионы орков, что маршируют по твоему приказу?

— Мне нужна была порода солдат, приверженных мне и готовых идти куда угодно. Более ничего. Я не хочу заселить ими весь этот край.

— Но их фэар искажена.

— Они не страдают в той мере, в который воображаешь это страдание ты, взглянув на них.

— Но ты действуешь страхом, — упрямо возразил он.

— Скорее, у них нет выбора. Они служат мне или делаются дики и неуправляемы, а потому обречены на скорую гибель. Им нужна сильная рука.

Они вернулись к столу. Келегорм так же быстро потерял и интерес к спору; у него не было цели оспорить хоть какие-то действия. Напротив, довольно скоро он поделился своими недавними выводами с Морготом, едва ощутил себя спокойно.

— Так я и осознал, что наиболее счастлив сейчас, а не расплачиваясь позднее, — закончил Келегорм. — Единственное непонятно мне — отчего ты приблизил меня? Я не великий искусник, как атто. Ты мог бы поставить условия остаться здесь для брата Куруфина: он более сведущ и под твоим надзором мог бы сотворить великое.

Он и впрямь считал себя довольно бездарным и способным в этом отношении лишь на тяжёлую и самую простую работу, вспоминая, сколько раз разочаровывался в нем отец и сколько укоров он слышал. Каждая ошибка доказывала ему, что он попросту неспособен удерживать в памяти разом все те тонкости, что нужны при сооружении дома или при создании любой сложной машины.

— Однако оставил при себе меня. Отчего так?

Но Моргот промолчал. “Тобой хотелось обладать”, — мог ответить он. “Ты обрадовал моё сердце, хотя начал я с того, что пожелал проучить тебя, а затем и сам привязался к тебе”, — мог сказать он.

— Светозарный, — ответил он наконец. — Лучшее из творений своего отца.

И Келегорм вдруг увидел себя его глазами, и вид этот заворожил его. Он смотрел со своей стороны и видел до этого темный лик, озаренный венцом из сильмарилей, а теперь увидел себя, но более прекрасным, чем мог представить. Лик его и волосы, крайние волны которых покоились на плечах, мягко светились изнутри, и черный мех у ворота оттенял их. Глаза в обрамлении темных ресниц светились огнем Амана, и в лице его была написана страсть к свободе, а не непреклонность, как у брата Куруфина. Миг — и видение кончилось. Моргот вновь склонялся над ним, и израненное лицо тоже было прекрасно.

— Потому что я полюбил тебя, Тьелкормо. Ты стал дорог моему сердцу, — сказал он. — Но я не хотел брать тебя грубой силой и не хотел, чтобы твоя раненая душа истончилась и увяла раньше времени.

Он протянул к Келегорму руку, и нолдо склонился над ними, целуя, но уже не из чувства долга, а из собственного желания. Чувство показалось ему совершенно особым. Он осознал, что дорожит им.

— Феанаро однажды отверг моё чувство, и я был тем глубоко оскорблён. Но ты мудрее его, Тьелкормо.

Келегорм молча внимал его речам.

Он склонил голову ему на плечо устало и расслабленно, позволяя перебирать свои волосы и расплести их. Иногда он поднимал взгляд, чтобы наткнуться на глубокий любящий взгляд в ответ, удивлялся, как не заметил чувства раньше, а потом с некоторым замиранием и стыдом принимал поцелуй, который обжигал его губы.

— Я боялся, что ты исказишь меня, — проговорил негромко он. — Но теперь понял, что это невозможно и орком я не стану.

В этот раз он пожелал отдаться ему сам.

— Обычно меня готовил слуга, но сегодня мы сможем обойтись без него. Если желаешь, я могу сделать всё сам.

И Моргот смотрел благосклонно, как нолдо медленно разоблачается и раздевает его, снимая латы, плащ и нижние черные одежды. Келегорм восхищался его мощью и желал, чтобы им обладали.

— Жаль, что я так изуродован телом, — ответил он, имея в виду шрамы, что перерезали не одно лицо, но и грудь.

Келегорм помотал головой. Мелькор дотронулся его, провел кончиками пальцев по мускулистой безволосой груди.

— А иногда я думаю о том, что ты до сих пор испытываешь страх передо мной, и это наполняет особым желанием, поскольку я люблю вторгаться в нетронутое.

Здесь он угадал: нолдо испытывал часть прежнего смутного страха, выученного и физического, поскольку до сих пор понимал, что отдается врагу и в своей слабости перед ним бессилен.