Илья время от времени тихонько выглядывал из-за занавески в окно. Угол обзора был небольшой: он видел только противоположную сторону Пушкинской и приткнувшуюся к нему часть переулка Газетного, целый день под завязку набитую машинами. Наконец он обратил внимание на припаркованную тонированную девяносто девятую баклажанного цвета. Уж больно она напоминала машину, которая чуть не сбила его у дома Арсена. Иногда пара пунцовых точек гуляла по салону машины: явно кто-то находился там и курил. Выход из подъ езда просматривался идеально, незамеченным никто бы выйти не смог.

Тогда Илья вспомнил еще недавно, в восьмом – девятом классе, применявшиеся им ночные исчезновения из квартиры. Его комната выходила в колодец двора; тут с балкона, имея ловкость и сильные руки, практически не рискуя, можно было подтянуться и по козырьку, нависшему над балконом, через слуховое окно на чердаке попасть на крышу. Всё было излазано довольно основательно: здесь с Пистолетом, Агрономом и Владом они учились курить; тут, раздобыв старенький бинокль, они подсматривали за Жанкой, которая купалась в ванной. С балкона комнаты Ильи ванная Жанны не просматривалась, да и можно было попасться, а из слухового оконца – в самый раз.

Жанна была старше лет на пять, и была, по мнению пацанов очень даже ничего. Она стала как-то роднее и ближе. Первая платоническая любовь Ильи, на период отрочества. Он видел, как она готовилась к сессии, как лениво завтракала, как одевалась, как раздевалась; он видел всё, что происходило с ней. Он даже видел книги, которые она читала. И он изнывал, если не удавалось обезьянкой вскарабкаться по балкону наверх, пробраться к заветному запыленному, в вечной паутине, слуховому оконцу и приникнуть к окуляру.

Это продолжалось весь восьмой класс и почти до четвертой четверти девятого. Когда у Жанки случилась любовь, она изменила ему. Это была катастрофа. Она, конечно, не знала, что изменяет: ведь ей было невдомек, что она является божеством и идолом для пятнадцатилетнего мальчика. Не зная этого, она привела к себе какого-то прыщавого, с длинными волосами. Кусая губы, Илья был третьим в ее комнате. Они не знали о присутствии его и вытворяли такое, что обычно делают молодые, здоровые, не очень-то отягощенные моралью люди, тем более в отсутствие родителей. Он не мог ей этого простить, не мог простить мучительной смерти своего чистого, святого чувства к ней…

Его чувство оказалась униженным, растоптанным, рас плющенным. Он же ее любил, он же ее боготворил… Встречая ее на улице, дрожал как осиновый лист, не смея глянуть ей прямо в глаза. Были мгновения, когда он даже хотел сознаться в своей любви к ней. А она с каким-то прыщавым изменила ему. Ему!

Он тогда даже заплакал от злости, хотел запустить камень в ее теперь уже ненавистное окно. Но сдержался. Потом он порвал все стихи, которые писал по ночам от безысходной любви к ней. В общем, много чего было связано с этим чердаком и этим слуховым оконцем.

По чердаку можно было попасть в третий подъезд, который выходил на переулок Газетный. А можно было, выбравшись на крышу и спустившись по пожарной лестнице, оказаться на крыше следующего дома и дворами выйти почти к переулку Семашко. Всё было здесь хожено и перехожено, но все эти пути были давно заброшены, вряд ли кто-нибудь забирался сюда за последние пять лет. И вот пришлось всё повторить.

Препятствие возникло из-за того, что все выходы с чердака в подъезды были закрыты; пришлось использовать пожарную лестниц у.

Илья вышел из подъезда совсем другого дома и сделал круг, пройдя по Максима Горького, потом по Семашко, спустился по переулку Малому и опять вышел на Газетный, только теперь со стороны Большой Садовой. Машина стояла на том же месте. Илья прислонился к стене дома вполоборота, натянув капюшон куртки почти до носа. Это была та же самая машина, без сомнения.

Надо валить из города. Чем быстрее, тем лучше. Добром это никак не закончится. Только сейчас он почувствовал противную дрожь в ногах.

Он набрал телефон Катерины.

– Я в Москве, на вернисаже итальянской живописи.

– Как насчет дачи?

– Буду послезавтра. Потерпишь? Как у тебя дела?

– Ну, раз говорю про дачу…

– Хочешь, я брошу…

– Не надо, – перебил ее Илья. – Потерплю. Ладно, я еще позвоню.

Он увидел, что из машины вылезли двое, и тут же заметил, что из его подъезда вышел среднего роста спортивный парень в кожаной куртке; он явно шел по направлению к ним. Илья согнулся, втянул, как черепаха, голову в капюшон. Сердце колотилось. Он шел не по тротуару, а среди машин, которые как будто навечно застряли здесь в полуденной пробке. Чутье его не обмануло: парень подошел к тем двоим, а Илья стоял всего в двух метрах от них.

– Его дома нет, – донеслись до его ушей слова того, кто вышел из подъезда.

– Точно?

– Точнее не бывает.

Они не обращали внимания на фигуру чуть прихрамывающего парня, который натянул капюшон на голову и заглядывает в салоны автомобилей, изнывающих в «пробке». Мало ли сумасшедших бродит по улицам весеннего Ростова-на-Дону.

Возвратившись домой тем же путем, каким покинул его полчаса назад, Илья увидел бабушку. Та возилась на кухне, напевая вполголоса третью арию Далилы из оперы Сен-Санса. Это была невоплощенная мечта Адели Александровны – спеть сию арию в опере «Самсон и Далила», которую она, по ее словам, исполнила бы с блеском, не хуже Марии Каллас, на главной оперной сцене страны. Но, по ее намекам, недоброжелатели, коих было так же много, как и поклонников, плели такие интриги, что в конечном итоге она попала в неприятную ситуацию – «trouble», – понизив голос, добавляла она, и даже на время потеряла голос; собственно, из-за этого и покинула Москву, вернувшись в пыльный Ростов. Если историю своего бегства из столицы она пыталась рассказать кому-нибудь, обычно из малознакомых, дед всегда морщился и дергал ее за рукав платья. Тут была какая-то тайна, одна на двоих.

– Обедать будешь? – обрадовалась она приходу внука. – Не слышала, когда ушел. Не слышала, когда вернулся. У тебя всё нормально?

– Почти.

– Ладно, милый мой. Будешь голубцы? – Она потрепала угрюмого внука по заросшей рыжеватой щетиной щеке. – Я тут напугалась: свет отключили. Звоню Клавдии Ивановне из семнадцатой – у нее тоже света нет. Петровым в двенадцатую квартиру – есть, а у нас нет. Не знаю, что и делать… Тут стук в дверь. Оказывается, электрик прозванивает все розетки в доме.

– Что делает? – Илья чуть не поперхнулся. Вилка застряла в теле голубца.

– Ну, я не знаю, как это называется. В общем, такой интеллигентный молодой человек. Проверил все наши розетки. Я расписалась в квитанции, что проверка произведена, сопротивление нормальное.

– Сопротивление, говоришь…

– Через минуту свет опять включили. – Она поставила перед ним стакан с чаем. – Тебе лимончик нарезать?

Илья вскочил.

– Спасибо, бабушка. Без лимона.

Его не очень грела мысль обращаться за помощью к отцу, но сейчас был не тот случай: он загнан в угол. Сию минуту ему вдруг захотелось его поддержки, совета; он чувствовал, что без отца не справится с ситуацией. Рассказать всё матери – это значит слезы, истерика. Он бы рассказал деду, но у того и так было уже два инфаркта. Бабушка вообще могла хлопнуться в обморок.

Оставался только один близкий человек, который был способен повлиять на ситуацию. Илья понимал, что над ним нависла смертельная опасность. Те, что экспроприировали у него деньги в подъезде, и те, что караулят его в машине, – разные ребята. И зачем его ждут не дождутся, становится ясным в свете того, как закончил свой небольшой жизненный путь бармен Ваня, давший показания. Конечно, можно было бы позвонить в полицию, этому хмурому капитану, но где гарантия, что информация каким-то образом не дойдет до этих ребят, что пасут его? Илья свет не включал, хотя его спальня находилась на противоположной стороне Пушкинской и выходила в квадрат домового колодца. Дед и бабушка были предупреждены, что его нет дома. Осторожно выглянув в сумерки, он увидел, что девяносто девятая по-прежнему стоит на своем месте.