– И баба-то, понимаете, – сущая дрянь!

– Что только он в ней нашел?

В учреждениях барышни переписывали составленные местными стихокропателями памфлеты, стишки эти передавались начальству, и то принимало уже от себя меры к дальнейшему их распространению. Слухи скоро приняли такие формы, что общественное вмешательство оказалось неизбежным: все в один голос требовали ревизии. Настал момент, когда имеющий право судить и осуждать, когда полновластный хозяин явился и поставил суровый вопрос:

– А что вы скажете в свое оправдание?

И в оправдание нельзя было представить теории о кривых путях, как нельзя было в оправдание аванса представить расписку от ювелира.

Метчиков, один из главных деятелей, не порвавший до сих пор связи с рабочими – будущими обитателями города, первым высказал мнение этих рабочих.

– Правду ли говорят? – спросил он Боброва.

– Отчасти и правду – уклончиво ответил Бобров.

– Узнать, кто виноват, – и всех расстрелять!

Он еще не избавился от некогда господствовавшей и ныне сданной в архив точки зрения на борьбу со всякого рода затруднениями.

– Погоди, – ответил Бобров – может быть, и ты не меньше других виноват. Мы все не досмотрели.

Метчиков сразу осекся. По-видимому, применение универсального метода к его собственной особе не улыбалось ему.

– Я тут ни при чем, – сердито ответил он – жулики крадут, а я отвечай.

– Надо собраться и поговорить.

Во всех коллегиально управляемых учреждениях и во всех даже единоличных учреждениях, принадлежащих к советской иерархии, лучшей панацеей от всяких зол считается, как известно, заседание. Посидеть час, посидеть два, просидеть всю ночь, наконец, в накуренной комнате выслушать все мнения, все суждения и предположения, зафиксировать все эти мнения, суждения, предположения и предложения в протоколе – и разойтись с тяжелыми от табака и речей головами, или не приняв никакого решения или приняв решение снова собраться и снова обсудить тот же вопрос, но зато с сознанием добросовестно исполненной работы и права на некоторый, после этой работы, отдых.

Подобное заседание решено было устроить и в конторе постройки. Но в отличие от обычного типа, заседание это было открытое, с приглашенными, в качестве не только слушателей, но и равноправных членов, рабочими. С одной стороны, подобный демократизм уже заранее отводил все обвинения, так как заправилы постройки выступали, что называется, с открытым забралом, а с другой стороны, присутствие большого количества посторонних лиц затыкало рты тем из товарищей, которые хотели бы выступить с серьезными обвинениями. На таком заседании обвинениям не может быть места: на таком заседании можно говорить лишь о том, что у нас все обстоит благополучно, а если сознаваться в ошибках, то относя эти ошибки к более или менее отдаленному прошлому.

В этом и заключалась суть доклада развернутого архитектором перед собравшейся аудиторией. Фактами, цифрами, доказательствами документального характера и потому неопровержимыми архитектор убедил всех, что управлением проделана огромная работа в условиях совершенно невероятной трудности, что достижения и успехи полностью и даже с избытком покрывают недочеты и ошибки, которые извинительны уже и потому, что на ошибках мы, помилуйте, учимся.

Странное дело, но это так. Торжественная ли обстановка публичного заседания тому виною, или на самом деле толки и слухи не основывались на сколько-нибудь реальных основаниях, но только меньше всего повторялись на этом собрании эти толки и слухи. Вопросы носили скорее характер мелких придирок:

– Почему товары покупались на частном рынке?

– Придите в контору и убедитесь: на частном рынке брали то, чего не было на государственном.

– Почему строят из сырого леса?

– Потому что никакого другого на рынке не имеется.

А больше вопросов, если не считать неважных и не относящихся к существу дела, ни у кого не нашлось. Но Юрий Степанович не удовольствовался столь легкой победой: ему надо было окончательно снять с себя все подозрения, и по его предложению избрана была ревизионная комиссия, обязанная немедленно же проверить все данные отчета, сделанного управлением.

Пусть расходившиеся по домам рабочие, тяжело ворочая упрямыми мозгами, поговаривали, что им втерли очки, вспоминали, что они не догадались задать тот или иной казавшийся им важным вопрос, опять повторяли все те же сплетни и слухи, но дело было сделано, слухам и сплетням дан надлежащий отвод.

Оставалось только сделать второй шаг по тому пути, на который вступил Юрий Степанович. Он вызвал архитектора и, не спрашивая у него ни совета, ни одобрения, заявил:

– Я решил уволить сейчас же двух главных виновников.

– Меня… и вас? – шутливо спросил архитектор.

– Оставьте, – сурово ответил Бобров. – Вы знаете, о ком я говорю. Палладия Ефимовича Мышь и Алафертова.

Архитектор неодобрительно покачал головой и заиграл на груди длинными тонкими пальцами.

– Вы – окончательно? Ведь дела-то не больно важные – видели наших ревизоров? Ерунда! А впрочем в ваших руках власть. Как хотите.

Договорились, наконец, на том, что Палладий Ефимович будет уволен без всякого шума и по возможности с ведома Ерофеева.

– Я думаю, что им хватит… Согласятся. А как же ваш этот?… Может быть, вы договорились бы с Алафертовым?

– Как договориться?

– Может быть, согласится. Шуму, поменьше шуму… Вы понимаете.

Галактион Анемподистович показал на свой несуществующий галстух. Бобров понял намек и покраснел.

– Это мое дело.

– Ну, а если так, то Алафертов – пара пустяков, как говорится. Удивительно теперь говорят, Юрий Степанович.

Галактион Анемподистович, которого ни серьезность вопросов, ни серьезность Боброва, выступавшего впервые в качестве его непосредственного начальника, не могли вывести из обычно шутливого настроения, поднялся, расставил руки и изобразил оратора:

– Не бузите, товарищи, а то вылетите колбаской. Я, право слово, скоро в молодежь запишусь. Вот говорят!..

Бобров улыбнулся.

– Откуда вы таких слов набрались?

– Э! Знаю, да не скажу. А все-таки вы попробуйте, договоритесь. Что вам стоит!

Бобров сделал попытку договориться. Вызвав Алафертова, он по-дружески предложил ему:

– Ты должен уйти. Подай заявление об отставке.

Алафертов опешил. После того, что он, как думалось ему, сделал для Боброва, он не мыслил возможности подобного предложения.

– Ты что это, Юрий? Почему так?

– Ты знаешь лучше меня. Пиши заявление или будешь под судом. Понимаешь?

Алафертов побледнел, сжал зубы.

– Неизвестно, кто будет под судом – ты или я. Ты пожалеешь об этом.

– Там посмотрим.

– Я жаловаться буду, – кричал он! – лес на складе испортился.

Комиссия задала Палладию Ефимовичу несколько вопросов и тоже нашла, что небрежность, проявленная им, не являлась преступной. Но все-таки председатель комиссии заявил:

– Суд разберет, кто прав, кто виноват, товарищ Мышь.

С поставкой кирпича дело оказалось еще менее сложным. Бобров, ни словом, конечно, не упоминая о дружеской беседе с Алафертовым, об авансе, о своем затруднительном положении, заявил, что был введен в заблуждение Алафертовым, рекомендовавшим несостоятельного подрядчика. Алафертов до такой степени тонко обставил дело, что никаких обличающих директора улик не осталось, – повторять же в комиссии сплетни о жемчугах и бриллиантах он не решился: да и к чему бы это привело?

– Мы не можем за каждого человека ручаться, что он не сбежит, – сказал в свое оправдание Алафертов.

Архитектор представил соображения о трудности заготовительной работы в условиях товарного кризиса на строительном рынке:

– На что угодно пойдешь – только бы достать. Не оставаться же без кирпича.

– А вы прежде знали этого подрядчика?

– Нет.

Знал его только Алафертов.

Юрий Степанович мог бы торжествовать победу. Казалось, что он благополучно выходит из этого тяжелого дела, чтобы дальше вести работу иначе, не делая ложных шагов и очевидных ошибок.