Академик Загородный с напряженным вниманием слушал короткую деловую речь Сибирякова и изредка в знак согласия кивал головой.

– А что скажет нам сам изобретатель? – нетерпеливо спросил Иван Николаевич. Локшин благодарно взглянул на него.

– Мне бы хотелось привести некоторые цифры, – начал он и сам удивился тому, что в присутствии академика Загородного, в присутствий ряда крупных работников, в присутствии, наконец, начальника Оргаметалла Лопухина он чувствовал себя спокойнее и увереннее, чем на диспуте. – Мы напрягаем последние силы, – говорил он, – чтобы вложить новый миллион в наше капитальное строительство, а между тем миллиарды, уже вложенные в него, используются меньше чем наполовину. Средний коэффициент сменности в промышленности едва достигает одного и восьми десятых, поднявшись за последние два года всего на две десятых…

Локшин с удовольствием прислушался к собственному голосу и чувствовал, что он не зря в продолжение нескольких лет занимался когда-то чуждыми ему экономическими вопросами. Не получивший сколько-нибудь систематического образования, Локшин наверстывал потерянное урывками после томительных сверхурочных, в праздники, в редкие свободные от службы и домашних забот часы.

Он читал вразброс, беспорядочно, многое не усваивая, многое путая, многое принимая на веру. Он начал с Маркса но Маркс показался труден своими утомительными периодами, формулами, скрывающими смысл и без того запутанных фраз. Тщетно пытаясь одолеть второй том «Капитала», он занялся чтением популярных брошюр, случайно наткнулся на рынке на растрепанный томик лекций по истории экономических учений, взялся за Смита, Рикардо, Родбертуса – и только тогда окончательно одолел Маркса. Потом вдруг перескочил на Тейлора, увлекался научной организацией труда и, бросившись вдруг на философию и усвоив десятка два страниц «Критики чистого разума» и «Этику» Спинозы, увлекшую его математической стройностью изложения, снова вернулся к вопросам труда и начал рыться в сводках ЦСУ и Госплана.

Рабочий день, его продолжительность, коэффициенты сменности, динамика сокращения рабочего дня, использование фабрично-заводского оборудования, колебания производительности труда, – все таблицы и сводки прекрасно укладывались в его исключительной памяти.

И сейчас, опрокидывая на слушателей поток многозначных цифр, с ловкостью фокусника производя над ними всевозможные операции, умножая, деля, возвышая в степень, извлекая корни, он переводил эти цифры в тяжелые обороты маховиков, в шум трансмиссий, в цокот станков, не останавливающихся ни на минуту.

– Это же не человек, а арифмометр! – ехидно сказал Миловидов, которого, как и всех слушателей, исключительные счетные способности Локшина занимали ничуть не меньше, нежели идея диефикации. – Но ведь цифры – что? Недаром говорят: статистика – проститутка. А вот расхищение здоровья трудящихся…

И негодующе посылая невидимый мяч за мячом то в Локшина, то в Сибирякова, то в Загородного, Миловидов торопливо глотая слова, начал доказывать, что МОСПС, от имени которого он сейчас выступает, и ни один из губотделов, ни ВЦСПС никогда не встанут на явно капиталистическую точку зрения, которую развивает Локшин.

– Эксплуатировать рабочий класс мы не позволим, – закричал он, приходя и полное неистовство.

Миловидову отвечал Загородный. Отбросив политическую сторону вопроса, он прочел целую лекцию об условиях точного труда. С его точки зрения, ночной труд сам по себе ничуть не вреднее дневного – его делает вредным скудное освещение наших цехов и мастерских.

– Если проблема освещения будет разрешена – вопрос исчерпан. Но как бы я ни освещали наши фабрики, рабочий будет все равно лишен одного необходимо для здоровья условия – ультрафиолетовых лучей. И вот тут-то нам приход на помощь стекло «вите-гляс»…

– Что за стекло? – не удержался Миловидов.

– Вите-гляс, – повторил профессор. – Вот – смотрите.

Он распахнул ворот рубахи, и детский дискант, так не соответствовавший грузной фигуре академика, зазвучал особенно задорно:

– Видите – загар. Думаете в Крыму? Извините, батенька, не в Крыму, а здесь, в Москве, на Камерколлежском валу, в собственной квартире. Откуда у меня на Камерколлежском валу такое солнце? Лампочка «вите-гляс» и притом нашего российского производства.

– Я думаю, – закончил он, – что прежде всего нашему обществу надо будет наладить производство стекла «вите-гляс» в массовом масштабе.

После Загородного выступало еще несколько ораторов. Прения, как водится, были сбивчивы и многословны и, за немногими исключениями, касались всего, только не основной темы. Локшин внимательно прислушивался к каждому слову и мучился от наплыва противоречивых чувств. С одной стороны, ему было приятно, что вот ради него собралось столько серьезных людей и серьезно обсуждают его не один раз осмеянную идею. А с другой, – и это наполняло горечью обиды, – авторство его беспощадно развенчивалось. Каждый из выступавших, говорил ли он за или против, прежде всего отмечал, что идея ничего нового не представляет, что в свое время она находила оформление в ряде утопических романов, что отрывок из одного такового романа каждый, в том числе и Локшин, мог прочесть в «Комсомольской Правде» два года назад, что в политической экономии, наконец, выгодность непрерывной работы станков и машин давным-давно стала трюизмом. И если противники напирали на якобы эксплуататорские тенденции Локшина, то сторонники особенно остро подчеркивали, что идея эта давно носится в воздухе, что это одна из давно открытых Америк.

– А где вы были раньше? – озлобленно шептал Локшин. – А почему несколько дней тому назад меня высмеяли? Если высмеяли – значит новая идея. А если новая – то почему же вот этот коренастый мужчина с седеющими спутанными волосами, с колючей выцветшей бородкой так упорно настаивает на том, что еще два-три года тому назад газета «Гудок» вела длинную дискуссию о том, создавать или не создавать общество по диефикации СССР.

– Я так и писал тогда – диефикация только мне редактор на «денефикацию» поправил. Вот посмотрите – у меня и вырезки есть.

Коренастый мужчина сунулся в портфель, извлек оттуда пачку разноцветных брошюр, два или три номера журнала «Рационализация Производства», коробку сардин, но вырезок в портфеле не оказалось.

– Забыл вырезки, – разочарованно закончил он, – а если хотите, завтра принесу. У меня ни одна бумажка не пропадает.

Но сколько бы ни развенчивалось изобретательство Локшина, здесь впервые идея его получала ощутимые реальные формы.

– Я думаю, – сказал Лопухин, – что оценивать диефикацию с точки зрения традиций социал-демократии, – тут он кивнул на Миловидова, – не стоит. Надо по-большевистски подойти к вопросу.

– По-большевистски, – подумал Локшин, – как странно.

Он мало знал Лопухина, но он знал, что Лопухин – беспартийный специалист. И то, что этот беспартийный говорит «партийные» слова, упрекает коммуниста Миловидова чуть ли не в тред-юнионистских тенденциях, несколько смутило Локшина, и он с некоторой недоверчивостью прислушивался к словам Лопухине.

Но именно как раз Лопухин в отличие от других подчеркнул, что диефикация и многосменность отнюдь не одно и то же, что разрешение проблемы диефикации в той форме, как это предлагает Локшин, может в короткий срок поднять нашу промышленность на небывалую высоту, что такая постановка вопроса оригинальна, и Лошкин имеет право претендовать на авторство.

Эти комплименты, особенно со стороны человека, до сего дня не замечавшего его, Локшина, человека, который и на самом деле не помнил, где именно он встречался с автором обсуждаемого проекта, несколько примирили с Лопухиным, но недоверия, почти инстинктивного, они не могли подорвать. Такое недоверие бывает у собаки, которая спокойно лежит целый день на вызолоченном солнцем дворе, не обращая внимания ни на прохожих, ни на мальчишек, упорно задирающих ее, и вдруг ни с того ни с сего вцепляется в икры тихого и скромного человека, оказывающегося, по проверке, кровным врагом хозяина этой собаки.