Голубое платье мелькнуло у калитки, голубое пятно заполнило улицу, голубое пятно заполнило все перед ним.

– Нюра.

Пусть не будет для вас странным, читатель, что встреча, к которой, может быть, герой наш бессознательно стремился, произвела на него впечатление встречи неожиданной и неприятной. Первым движением было спрятаться, уйти, найти защиту, – а спрятаться было и некуда и неудобно. Голубое платье маячило прямо перед глазами, маленькое, несколько похудевшее, но по-прежнему миловидное личико, похожее по-прежнему на лицо веселого мальчишки – забавника и забияки, улыбалось ему.

Оставалось только быть бесстрашным, как бесстрашен бывает солдат, попавший в окружение врагов, которому нет иного выхода, как умереть, – с оружием ли в руках или при постыдном бегстве.

– Ты ко мне? Заходи, – сказала Нюра, продолжая смотреть на сконфуженного Юрия Степановича. – Да что ты – боишься, что ли? Не съем.

И она весело расхохоталась, показывая мелкие белые зубы.

Почему же так испугала Боброва встреча с Нюрой? Надо вспомнить, при каких обстоятельствах расстались они, надо еще сказать, что вслед за этим Бобров около месяца едва ли не ежедневно получал от нее то влюбленные, то угрожающие, то жалобные письма, читая которые он мучился, давая каждый раз слово пойти к ней, успокоить ее – и не решался, не почему-либо другому, а из боязни этой встречи, из боязни повторения тех же жалоб, слез и упреков. Мысль когда-нибудь, хотя бы случайно, встретиться с нею была мучительна. Что он скажет, что скажет она, как он посмотрит в ее глаза…

И вдруг – вот она, лицом к лицу.

– Я не боюсь – что ты! Напротив, очень рад, что тебя встретил.

Он ждал – сейчас последует вопрос: отчего ты ушел от меня, почему до сих пор не был, зачем пришел, и дальше – неизбежные слезы, жалобы, упреки.

Но ничего этого не последовало.

– Ну ладно, – сказала Нюра. – Лучше поздно, чем никогда. Посмотришь на своего сына.

Это последнее замечание вогнало в краску нашего героя. «Сына». Зачем еще? Для чего?

Но отступать было поздно.

– Смотри, – торжествующим тоном сказала Нюра, раскрывая корзинку, в каких прачки носят на реку полоскать белье – вот оно. Существо.

Существо это оказалось мальчиком, здоровым и пухлым, с пухлыми же румяными щеками. Он бессмысленно улыбался, глядя на Нюру, а заметив Юрия, скуксился и заплакал.

– Чужой, – сказала Нюра и, обращаясь к ребенку – что, Кимчик, чужой? Это – папа, Кимчик. Твой папа…

Кимчик ничего не понимал и продолжал горько плакать.

– Он, наверное, есть хочет, – сообразила Нюра и, не обращая внимания на Юрия, раздевалась, готовясь кормить ребенка. Юрий смотрел на все это с двойственным странным чувством. Вся эта обстановка, и этот Кимчик, который почему-то называется его сыном, и Нюра в роли любящей матери казались ему глупыми, смешными, жалкими. И вдруг – эта же самая идиллия становилась ему почему-то приятной.

– Как ты теперь живешь? – неловко и глухо спросил Юрий. Он думал этим сказать, хватает ли денег, не нуждается ли она, не требуется ли его помощь. Она или не поняла или не захотела ответить.

– Как видишь – ничего. Ишь ты, оголец какой, – продолжала она, уже обращаясь к ребенку: – что, узнаешь?

Ребенок смотрел на Боброва во все глаза, не плакал, но зато был очень серьезен.

– Узнает!

Если бы Нюра сейчас пожаловалась на свою судьбу, если бы она сказала, что нуждается, если бы она взяла от него деньги – он был бы удовлетворен и спокоен. Но теперь оставалось обязательство, которое никак нельзя выполнить так, просто, рассчитавшись деньгами, и вместе с тем – чувство виноватости и перед Нюрой и перед этим ребенком.

– Я работаю, – ответила, наконец, Нюра, – получила службу, – вполне самостоятельный человек. Да, Кимчик?

Положила мальчика обратно в корзинку, встряхнула стрижеными волосами и закурила папироску.

– А если ты в чем нуждаешься, то я, – начал было Юрий.

– Нет, что ты, – ответила она и отвернулась. Если бы он был внимательнее, если бы он меньше был занят собой и своими мыслями и своими настроениями, он заметил бы, что ее глаза полны крупных нечаянных слез. Но к счастью он не заметил этого.

На другой день обычная его прогулка снова закончилась тем, что он зашел к Нюре.

На этот раз его ждали. В комнатке было прибрано, на столе стоял тщательно подобранный букет полевых цветов, маленький Ким лежал не в корзинке из-под белья, а в колясочке.

Бобров на этот раз не чувствовал неловкости, он поддерживал ее болтовню, интересуясь школой, в которой она работала, комплексным методом, представлявшим для нее непреодолимые трудности, работой среди женщин и комсомолом.

А ее больше всего интересовала постройка.

– Ты покажешь мне ваш городок. Я была там, да меня не пустили, – с оттенком обиды сообщила она.

Бобров обещал показать. Засиделся он на этот раз дольше, чем вчера, она вышла провожать.

– Вот и наше кладбище, – напомнила она, когда увидела церковь и решетку – зашли бы, да поздно. Заперто.

При этих словах она взглянула на Юрия и рассмеялась.

Улица была пуста. Все вокруг – и решетка, и деревья за решеткой, и желтые выметенные дорожки напоминали о прошлом, когда – год назад – в уединенной аллее они бродили по вечерам, держа друг друга за руки, пока колотушка сторожа не заявляла о том, что пора уходить.

Юрий и теперь взял ее руку, несколько минут они медленно шли вдоль ограды, потом неожиданно, как это было прежде, он прижался к ней всем телом и крепко поцеловал.

Она тихо, но властно отстранила его.

– Не надо… Не теперь…

И, отвернувшие!.. громко зарыдала.

– Чего же она хочет? Жить вместе с нею? Воспитывать детей?

Он представил себе почему-то такой же домик на Гребешке, трехоконный, с занавесочками и геранью, ребенка, который называет его папой. Все это он представлял в намеренно будничном виде, но почему-то мысли эти носили даже оттенок приятности. Нужно было усилие, чтобы эта картина стала отвратительной.

– Засасывает…

Он уже жалел, что встретился снова с Нюрой – как трудно будет теперь порвать с нею, зачем так недвусмысленно он выразил желание продолжать то, что было начато год назад. И поневоле, мысли его обратились к другой женщине, совсем другой, совсем непохожей.

– Муся, Муся…

Это повторенное два раза слово он наполнил упреком, горечью и сожалением.

Обещание показать Нюре постройку скоро пришлось исполнить.

Бобров не мог не знать, что об этой поездке тем или иным способом будет осведомлена Муся. Это была решительная ставка – или окончательный разрыв или победа. Но он решил показать свою независимость, показать, что он вовсе не думает о Мусе, – и в то же время сердце его не могло не сжиматься боязнью:

– А вдруг она окончательно порвет с ним. Что тогда?

На слова Нюры:

– Ах как скоро приехали, – он не ответил ничего, и сама Нюра маленькая, ненужная, до смешного наивная показалась ему лишней, вся затея – ребяческой, глупой.

– Узнает Муся, что скажет она, – уже с тоской думал он.

Юрию Степановичу редко удавалось вырваться на постройку, – где работа была еще более шумной, чем в конторе. Землекопы выравнивали бугры, то и дело откапывая и показывая архитектору глиняные горшки, медные монеты, человеческие черепа, попадавшиеся под лопаты. По-видимому, здесь в свое время было большое поселение, почему-либо исчезнувшее с лица земли. Почему? Не потому ли, что это место – нечистое, как выражается Михалок. Или, может быть, потому только, что когда-нибудь существовавший здесь брод перешел на версту вверх и вместе с ним переехал и город. Землекопы не занимались такими вопросами, – в их бараках усиленно обсуждался другой вопрос – о кладах, и некоторые из них, втайне от товарищей, по ночам выходили на разведки, каждый раз без особенного результата. Каменщики разбивали валуны и щебенку, плотники рубили первые венцы срубов, там подготавливались фундаменты, здесь столяры из подсушенного леса выделывали стандартизованные рамы и двери – работа шла единым фронтом: одновременно производились те операции, которые обычно следуют одна за другой.