Он шел через мост, он шел улицами, погруженными в сон, и казалось, что он – единственный бодрствует здесь на этих сонных улицах, в этом сонном, молчаливом городе.

Это чувство не оставляло его и всю ночь. Ему снились: ветер, море, корабль, он капитан этого корабля, он – отважный мореплаватель, он ведет свой корабль по волнам – не к пристани – нет, он уводит его от пристани в бурю, отдает напорам ветров. Против него – слепая, разоренная и в ярости своей косная стихия; за него – его смелость, молодость, уверенность в победе.

Корабль дрожит под напором ветров. Трещат мачты, скрипит обшивка, волны одна за другой налетают на корабль, одна за другой, все сильнее, все неистовее.

И вот – затрещало, провалилось, запахло гарью и дымом, кто-то внизу – в трюме – или на палубе, или в каютах громко истошно кричит:

– Пожар!

– Пожар! Пожар!

Бобров открывает глаза – в комнате пахнет дымом, и прямо в глаза ему одиноко смотрит одноглазое красное окно.

– Пожар!

Наспех набросив пальто, он выскочил на улицу. Толкая торопливых пешеходов, побежал он к самому центру пожара. Золотые языки пламени охватывали сразу несколько деревянных строений, ветер подхватывал это языки, перебрасывал с крыши на крышу, торопились пожарные, летели автомобили, бежали пешеходы, ревели ребятишки, и горько вздыхали обыватели, охраняя груды вытащенного из пламени скудного добра.

– Редкое зрелище, не правда ли, – услышал Бобров за спиной знакомый голос. Перед ним стоял архитектор, в коротком пальтишке, большой и нелепый, и еще белее нелепая под пламенем пожара моталась позади него уродливая тень.

– Веселое зрелище, – иронически ответил Бобров.

– То-то ж и есть, – ответил архитектор и куда-то исчез. Бобров остался один с радостным, оставшимся от далекого детства чувством, глядя, как золотые, красные пламенные языки, разбрасывались по улицам, охватывая новые и новые жертвы, оживляя мертвую сонь старых деревянных слободок.

Как и всегда бывает – столь обычное для наших построенных из дерева городов, столь привычное бедствие оказалось явлением не только неожиданным, но и в самой слабой степени непредвиденным как раз теми, кто этого бедствия должен был ждать, кто это бедствие должен был предвидеть. Вдруг оказалось, что лошади все в разгоне, вдруг оказалось, что новая машина – гордость пожарной команды – неисправна, что люди, наконец, не все в сборе и уж ни в какой мере, не подготовлены к работе. Не нашлось ни распорядительности, ни уменья, не было учтено, что ветер слишком силен, что потушить пламя не удастся, что надо только отстоять те постройки, которые не тронуты огнем. Все было сделано как раз наоборот: тушить начали тот дом, который загорелся первым, – а пламя перекинулось на соседний. Бросились заливать соседний дом, – а пламя перекинулось через улицу и пошло гулять по деревянным крышам поселка. Только тогда догадались устроить водяную заставу огню, но застава эта прошла по черте, за которой кончались жилые строения. На утро от обоих поселков оставалось не более половины домов, – а на месте другой половины стояли обгорелые срубы, да потрескавшиеся от жары печи с обвалившимися трубами да сваленный кучами скарб погорельцев под охраной местной милиции.

Вполне понятно, что такое грандиозное по масштабам бедствие не могло не встревожить пытливую человеческую мысль. Требовалось немедленно же расследовать дело, требовалось немедленно же разыскать виновников, и это расследование, как то обычно бывает, велось сразу же с двух сторон: с одной – официальной, через лиц, имеющих право судить и осуждать, с другой – неофициальной, через лиц, которым никто власти судить и осуждать не предоставил. И вот эта неофициальная следственная комиссия нашла виновника раньше, чем официальные предназначенные к тому лица. Молва, возникшая, как пожар, так же стихийно, как пожар, разнеслась по всему городу, охватывая один дом за другим. И в одном доме и в другом, и в третьем доме говорили о пожаре и, не обинуясь, называли имя виновника, на которого молва возложила ответственность за стихийное бедствие.

Этим виновником оказался Юрий Степанович Бобров.

Пусть официальное следствие на другой же день с неопровержимой очевидностью уяснило, что пожар произошел в квартире одного из рабочих от взрыва примуса, и пусть все знали, что взрыв примуса, особенно тульского производства, есть явление частое и нормальное и только сильный ветер помешал побороть огонь, – все-таки молва не переставала считать виновником пожара знаменитого строителя, которому пожар должен был помочь осуществить задуманный им грандиозный план.

Мнение это разделяли даже близкие к Боброву лица. Архитектор, встретившись с ним в конторе, на другое же утро посмотрел на Юрия Степановича с хитрой усмешечкой и весьма лукаво спросил:

– Примусок-то, хе-хе! Взорвался?

Похлопал плечу и весьма дружественным тоном добавил:

– Ну, теперь наше дело в шляпе! Молодец!

Бобров сначала не понял намека. Архитектор вышел уже из канцелярии, когда Бобров вернул его и обиженным тоном спросил:

– Послушайте, – вы серьезно?

– Что серьезно, – и маленькие глаза архитектора выразили полнейшее недоумение. – О чем это вы?

И неодобрительно покачав головой:

– Ох уж эти мне молодые люди! Все нервы, нервы…

Может быть, разговор этот слыхал Алафертов, а может быть, что вернее, Алафертов, услыхал где-нибудь в другом месте разговоры других, посторонних людей, но только через несколько дней после пожара, оставшись с Бобровым наедине, бесцеремонно заявил.

– А знаешь что? Говорят, что ты поджег город.

На этот раз Бобров не испугался. На его стороне была уже официальная версия, проверенная показаниями многочисленных свидетелей.

– Зачем же мне это понадобилось?

– Будто бы не понимаешь. Да ведь я бы на твоем месте тоже так… Да и не я один – каждый бы…

– Пожалуй, что и правда, – побледнев, ответил Бобров – мусор жечь надо.

– Вот, вот, – соглашался Алафертов.

– Только ты не радуйся – я не поджигал.

И желая показать, что подобные разговоры не могут трогать его, вынул папиросу и стал зажигать спичку. Но руки его дрожали.

– Меня принимают за поджигателя… Ну так что же. Во имя идеи нельзя останавливаться ни перед чем. Плохо, пожалуй, разве то, что я не поджигал.

– Разве ж мы когда-нибудь сомневались, – поощрительно заметил Алафертов. – Мы всегда про тебя говорили – вот это человек.

Это поощрение, как ни странно, ободрило Боброва. Ему начинала нравиться версия о поджоге. Ведь к суду его не привлекут – причины пожара известны, – зато слава какая. Вот он идет по улице, и все смотрят на него, показывают на него, говорят:

– Посмотрите, – это Бобров.

– Какой Бобров?

– Неужели не знаете? Ведь это он сжег Грабиловку и Плешкину слободку.

– Ну? Неужели это он? Так вот он какой!

И все глядят на него, все удивляются ему.

– Как могла ему притти в голову такая гениальная мысль. Каково?

– Это подлинно новый человек. Если бы все были такими. Да зачем все – достаточно десятка таких людей в каждом городе…

Так ведь он же и не думал поджигать? Что из того. Разве не так уж редко люди присваивают себе чужие заслуги или такие заслуги, которых они не совершали никогда. Разве многие исторические люди и деятели не случайно внесли свои имена на страницы истории, и если рассуждать по-марксистски, то роль личности может быть только случайной. Исторический процесс, протекающий с неизбежною силой, может с одинаковым успехом вынести на гребне своем одну и другую и третью исторические личности. Почему же такой личностью не может стать Юрий Степанович Бобров?

– Главное, – не отступить, не упасть, не поскользнуться. Главное – выдержать свою роль до конца, важно делать свое дело, чтобы ни говорили, в чем бы ни обвиняли.

Через месяц-другой Бобров так свыкся с этой идеей, что никто не сумел бы его переубедить. И если бы кто подошел и сказал ему: «какие глупости про тебя говорят» – он бы даже обиделся. И потому, когда товарищ Лукьянов, до которого слух этот дошел почему-то позже всех, полушутя спросил: