Тогда, что же остается? Бросить все предприятие, на которое ушло столько сил, с которым связано столько надежд, отступить перед препятствиями и выждать другого, более благоприятного, момента? Юрий Степанович похож был на полководца, не рассчитавшего своих сил и думающего о том – принять ли битву сейчас, или безопаснее и вернее будет отступить, чтобы сохранить свою армию.

И вот покамест он так стоял и размышлял – открылась дверь, секретарь взволнованный встал со стула, все зашевелились, задвигались, вытягивая шеи из-за столов, конторщики и делопроизводители – и обернувшись, Бобров увидел невысокую женщину с простым или, пожалуй, простоватым лицом, очень скромно одетую, но в то же время излучающую непреодолимое и даже не женственное очарование. Она шла по канцелярии, как, вероятно, королевы идут на коронацию, и следовавший за ней паж – иначе нельзя было назвать безусого юнца, ее сопровождавшего, нес за ней невидимый шлейф ее платья.

Легкий, подобный вздоху шёпот – тотчас же умолкший, – и тот же самый секретарь, который разговаривал с Бобровым, небрежно развалясь и не выпуская изо рта папиросы, – тот же самый секретарь привстал и пошел навстречу женщине. Бобров смотрел на нее во все глаза, но в этих глазах не было восхищения – и может ли вызвать восхищение женщина, вовсе не похожая на греческих богинь, а может быть, даже совсем некрасивая – были у нее и такие минуты. Он смотрел на нее скорее с недоумением. Неужели это она – простенькая, со вздернутым, покрытым веснушками носом, маленькая женщина, сумела добиться того, что ее все знают, все уважают, о ней все говорят? И он удивлялся отнюдь не тому, что она могла увлечь малообразованного и грубоватого парня, каким: в сущности был председатель губисполкома, если отвлечься от его революционных и военных заслуг: это могла сделать любая горничная, при помощи заимствованных от «господ» деликатных манер и уменья хороню одеваться. Его удивляло другое – как она сумела удержаться на высоте, не поскользнуться, не упасть и остаться, несмотря на все разговоры и слухи, такой же простой и такой же обыкновенной.

А может быть, все эти слухи – плод досужей фантазии?…

– Так ведь это же Муся… Как мало она изменилась.

Он ловил каждое ее слово, прислушивался к ее громкому взрывчатому смеху, присматривался к малейшему капризному движению ее губ.

– Да, это она. Может быть, подойти к ней и сказать: «не вы ли та самая Муся, которая…»

Нет, это было бы неловко. Надо что-нибудь придумать.

Она уже собиралась уходить. Кокетливым движением она подала руку секретарю и посмотрела на Боброва. Может быть, смутилась, увидев его. Нет. Она идет к двери. Бобров пошел позади ее шагах в трех, делая вид, что вовсе не интересуется ею. Лестница. Она опирается на руку безусого юнца, которого в этот момент Бобров ненавидит. Она изредка оглядывается – может быть, смотрит на него. Нет, этого не может быть.

Бобров продолжает спускаться по лестнице вслед за нею. Она оступилась – это вполне естественно. Молодой паж успел поддержать ее, но не успел поддержать ее ридикюля. Ридикюль вывалился из ее рук и полетел вниз. По лестнице вниз полетел и Бобров – подбирать тот драгоценный для женщины хлам, который стал предметом катастрофы, зеркальце, пудреница, карандаш, какие-то записки, словом все обычное содержимое ридикюлей было водворено на прежнее место и с поклоном преподнесено их обладательнице.

Бобров пробормотал при этом даже какие-то слова, вроде «пожайлуста» или «извините» – не все равно, самый тон их свидетельствовал о счастьи держать хоть секунду в руках сии драгоценные вещи.

Она милостиво улыбнулась ему – и лицо ее приняло вид очаровательный, еще более напоминающий то, забытое, казалось бы, лицо.

– Напомнить, спросить?

Бобров поступил дипломатично. Не напомнил и не спросил. Может быть, она вовсе не хочет этих вопросов и напоминаний, может быть – она не хочет, чтобы он узнал ее, мало ли что. Пусть она первая…

– Ах, благодарю, благодарю, – сказала она.

У подъезда ее ждал весело урчавший и готовый каждую минуту сорваться с места автомобиль…

– Расстаться? Упустить такой момент. Но ведь это Муся, и она узнала его – иначе зачем этот упавший ридикюль, зачем вообще вся эта комедия.

Бобров приложил руку к козырьку.

– До свиданья, товарищ, – ответила она. – Благодарю вас. Нам, вероятно, не по пути.

Она благосклонно улыбнулась и протянула Боброву руку. С его стороны требовалось только, если это действительно была Муся, задержать ее маленькую сухую и горячую руку дольше, чем это требовалось приличиями, посмотреть в глаза несколько пристальнее, чем то позволено почти незнакомым людям, сделать еле заметное, а посторонним и вовсе незаметное движение, чтобы она смутилась, отвернулась и сказала:

– А, может быть, нам по пути. Вы далеко живете?

А потом помочь ей усесться в авто, замять место рядом с нею, оттеснив безусого пажа на сиденье шофёра и глядя на нее, чуть слышно сказать:

– А я вас узнал.

Выдержать ее полный притворного удивления взгляд, потом услышать чуть сдавленный взрывчатый смех, поймать лукавую улыбку.

– За кого же вы меня приняли? Муся? Это что еще за Муся?

И уже открытый, громкий смех, приводящий в смущение безусого пажа.

Что может сравняться с подобной встречей по радости, которой она переполняет сердце? И что может быть в то же время мгновенной этой радости, что может быть ее мимолетней? Встреча когда-то близких друг другу, теперь уже чужих друг другу людей не может ли она кончиться полным разочарованием? – Что сильнее – полузабытая сказка далекой, первой, полудетской любви или полный чуждых другому забот и чуждых другому тревог сегодняшний день?

Радость, которая готова, казалось бы, выплеснуться из берегов, радость, готовая, казалось бы, вобрать в себя всего человека – не останется ли она неудовлетворенной, не обратится ли в ненависть к тому, кто обманул лучшее из чувств – чувство свидания с потерянным другом?

Две-три минуты – все разговоры закончены. Они молча смотрят друг другу в глаза – и лишнее слово испортит все. Было необыкновенным счастьем, что нельзя сейчас же в автомобиле, в присутствии посторонних исчерпать до конца неожиданную полноту свидания.

– Мне сюда, – сказал Бобров, когда автомобиль поравнялся с Государственным банком.

– У вас дела в банке? Интересно…

– А разве вы не знаете – ведь мы собираемся строить новый город.

– Город? Ах как это любопытно! Вы мне все расскажите. Сегодня? Конечно, можно и сегодня. Мне хочется с вами о многом, о многом поговорить, вдруг застеснявшись и напомнив прежнюю маленькую Мусю, сказала она: – значит, увидимся?..

Бобров ответил на приглашение благодарным пожатием руки, потом поднял эту руку к губам и крепко поцеловал. В этом поцелуе чувствовалось нечто большее простой почтительности или дружбы, было даже что-то похожее на страсть, но недостаточно грубую, чтобы напугать, и недостаточно тонкую, чтобы не достичь глубины женского сердца.

«Не есть ли это начало лучших дней? – думал Бобров, провожая глазами убегавший от него автомобиль. – Может быть, архитектор прав. Чертежи, выкладки, карты, планы, – что значат все они по сравнению с одним еловом женщины. Ведь она…»

Мы не будем повторять рассуждений Боброва, может быть, слишком грубых и слишком рассудочных. Ведь она до сих пор оставалась дли него только Мусей-гимназисткой, несколько более живой и доступной, чем то полагалось по строгим правилам ведомства императрицы Марии. Почему же не воспользоваться тем, что дается прямо в руки, почему в числе других не использовать и эту возможность, если хоть на один вершок она подвинет к желаемой цели? Что ж – придется делать вид, что не забыл давней любви, придется, может быть, встать в ряды вздыхателей, притворяться…

Какие пустяки! Маленькое приключение, которое, наверное, увенчается победой.

– Такую только поднять руку и взять. Очень хорошо, что я не навязывался.

Но несмотря на эти грубые рассуждения и эти грубые же соображения, несмотря на то, что встречи этой он добивался сам и предварительно узнал от Алафертова, где ее можно будет легче всего встретить, – но был в то же время взволнован и даже ошеломлен этим событием.