– Так, – щелкнула первая костяшка – вы хотите строить новый город. Это можно только приветствовать.

Бобров обрадовался было, думая, что нашел союзника – но радость оказалась преждевременной.

– Но вы не доказали нам, почему подобное предприятие надо провести именно в нашем городе, а не в каком-либо другом. Мы не можем нарушить общего плана, а этим планом усиленное развертывание строительства в нашем городе не предусмотрено. Такое дело надо начинать, может быть, с центра, а потом: уже перейти к провинции, начиная с городов более значительных, чем наш…

Далее следовали цифры, цифры, цифры…

– Вообще я полагаю, что подобное дело требует обсуждения во всероссийском масштабе и только после обсуждения можно будет приступить к его выполнению.

– Позвольте, – возразил Бобров, угадывая образ течения мыслей своего собеседника: – может быть, мы подойдем к этому вопросу как к обще-губернскому и решим его в губернском масштабе.

– Возьмем и губернский масштаб, – не останавливался Ратцель. – Нам и здесь необходимо прежде всего выяснить, где и в каком именно пункте и в какой степени силен жилищный кризис. Может быть, имеются города, которые больше нашего нуждаются в специальных рабочих поселках, оборудованных по последнему слову техники. А главное – вы не переубедили меня, что вопрос можно не согласовывать со всесоюзной строительной программой, так как отпущенные на нашу губернию средства не дадут (нам возможности развернуть работу так широко, как вы задумали… требовать же дополнительных кредитов мы можем только тогда…

Мы не будем следовать в точности за мыслями и возражениями товарища Ратцеля. Скажем коротко: не отрицая желательности проведения широкой строительной программы, он предлагал произвести подробное статистическое и экономическое обследование губернии и выяснить наиболее уязвимые в жилищном отношении пункты, составить план постепенной застройки на ряд лет, согласовать план с центром, установить очередность выполнения, а затем назначить специальную комиссию для проведения этого плана в жизнь, которая, конечно, примет во внимание и желания той организации, интересы которой представляет товарищ Бобров.

Чем дальше слушал Юрий Степанович рассуждения Ратцеля, тем больше и больше погружался в тягостное раздумье. Не меньше чем десять лет! Что произойдет за эти десять лет? А ему надо сейчас, сегодня, завтра.

– Мы похороним дело, – возразил он: – надо воспользоваться энтузиазмом, которым горит рабочий класс, – козырнул он неопровержимым для многих аргументом. Но этот аргумент на Ратцеля действия не оказал. Только усы его зашевелились на подобие улыбки, сквозь которую можно было видеть его более чем ироническое отношение к такого рода доказательствам.

– Не похороним, а введем планомерность, – мягко, насколько было возможно это для такого жесткого человека, возразил он. – А вы на что опираетесь? На то, что вам хочется это сделать? Скажем откровенно – на то, что вы чувствуете в себе желание и энергию начать это дело? Мы не можем опираться на ваше желание, несмотря на все уважение к вам…

– Убедительно говорит – чёрт возьми, – думал Бобров: все возражения, заготовленные заранее, заранее же разбивались о сопротивление логического аппарата товарища Ратцеля. Составленный из прямолинейных плоскостей и углов, как хорошая машина, товарищ Ратцель работал так же прямолинейно и точно, как машина. Все доводы, опирающиеся не на цифру, не на силлогизм, все доводы от чувства или авторитета не действовали на Ратцеля.

– У вас есть заявление? Смета? Вот это хорошо!

И взяв от Боброва бумагу:

– Подождите – недельки через две мы поставим этот вопрос в президиуме губисполкома. Я дам свое заключение…

Прямая линия – товарищ Ратцель поднимается с кресла – биссектриса – рука, протянутая Ратцелем и делящая угол его вежливо согнутой фигуры пополам, жесткие усы шевелятся в вежливой улыбке – и Бобров обескураженный, полный сомнений идет дальше.

Следующее лицо, к которому пришлось обратиться Боброву, трудно даже назвать лицом, до такой степени обросло оно бородою. Борода, не довольствуясь положением, предназначенным ей мудрой природой, постаралась захватить такие части, которым это мужественное украшение казалось не было свойственно: она захватила и щеки и шею, – и даже брови казались продолжением бороды. Лицо, обладающее, или вернее захваченное этой бородой, сидело в кресле и время от времени похлебывало с блюдечка чай, отфыркиваясь, то ли от высокой температуры напитка, то ли от удовольствия.

Увидев Боброва, оно повернуло к нему огромную бороду, и при этом Бобров мог заметить в спрятанных под длинными бровями глазах оттенок некоторой остроты и даже ехидства.

– А! Строитель? Так, так… – сказал обладатель бороды таким: тоном, к которому нельзя было придраться в смысле корректности, но в котором чуткий наблюдатель не мог не уловить недоверия, полупрезрения и еле уловимого нахальства и в то же время чего-то ласково дружественного, даже покровительственного.

Умеют же некоторые люди сказать – ох как умеют!

«Такого человека плохо иметь в числе врагов» – сообразил Бобров и постарался не заметить оттенка ехидства и презрения. Он поспешил принять вид молодого человека, с удовольствием принимающего покровительство умудренного опытам старика.

Бобров начал излагать суть дела – а тот внимательно слушал, устремив на Боброва еще более внимательный взгляд, под действием которого Бобров, не закончив своей речи, умолк.

«Дурак я… Все пропало».

Но оказалось, что ничего еще не пропало. Борода допил чай, перевернул стакан, положил на донышко огрызок сахару.

– Так что же, – спросил он, не скрывая уже презрения и ехидства: – ты думаешь, ничего из этого дела не выйдет?

Бобров был окончательно уничтожен. Он собрал все силы, чтобы поднять голову, взглянуть открыто и смело в глаза бородатому «лицу» и гордым уверенным тоном ответить:

– Я к вам не за этим пришел, товарищ Ерофеев.

Ерофеев засмеялся.

– Я ведь пошутил, дорогой мой, пошутил. Почему же не удастся? Наверное, удастся! Шесть лет я на этом месте сижу и все знаю. Не такие вздорные дела удавались. Только у вас смелости нет. Скуксились сразу. Куда ж вы после этого годитесь? Да вам свиного хлева не выстроить – вот что! Нельзя, молодой человек, нельзя…

– Вовсе не скуксился, – ответил Бобров и тот-час же почувствовал, что отвечать не надо было.

Оборвать разговор и уйти. Но как оборвать? А дело?

Ерофеев приподнялся с необычной для тучного человека легкостью, подошел к двери, крикнул курьера:

– Палладия Ефимовича позовите!

И снова усевшись в кресло:

– Ну так вот, молодой человек, можете мне и не объяснять. Мы вас поддержим. Почему, вы спросите, поддержим? Потому что понравились вы мне, – и все тут. Только имейте в виду – даром я ничего не делаю… Дорого вам это будет стоить, ох как дорого!

Ерофеев лицемерно вздохнул.

«Шутка или шантаж» – подумал Бобров. Но казалось, ни одно движение мысли не ускользало от Ерофеева.

– Конечно, я шучу. А вот сейчас мы с умным человеком поговорим. Погодите. Может быть, вам чайку? У меня всегда чай, что же делать, привычка.

И – уже без иронии и ехидства:

– Давно уж никакого хорошего дела не было, Я, признаться, не большевик. Староват для этого. А люблю всякие такие штуки. Ну-ка ты – заново строить, на новом месте! Петр Великий, да и только… Вот еще что нам на это Палладий Ефимович скажет – умнейший, я вам скажу, человек, прямо Соломой но разуму, и что самое главное – практик. А ведь мы с вами мечтатели, Юрий – как вас по батюшке то? Юрий Степанович?

Дверь кабинета приоткрылась, и в узкую щелку пролез худощавый тонконогий человек, с длинной вьющейся книзу кольцами бородой, красноватыми веками и совершенно плешивым черепом.

– Познакомьтесь, – сказал Ерофеев: – Палладий Ефимович Мышь, моя правая рука. Юрин Степанович Бобров – знаменитый строитель.

Палладий Ефимович во время дальнейшего разговора не показался Боброву особенно умным человеком. Он, съежившись, сидел на стуле и больше поддакивал и покашливал, чем говорил. Боброву даже непонятно было, зачем приглашен сюда этот человек, напоминающий мелкого подрядчика или комиссионера, угодливый и, вероятно, лживый.