Оленев остановился, переводя дух — нежданный выбор меж двумя островами и людьми начал сводить с ума. Простой знахарь, которому веришь, как себе самому — и некий учёный медикус, который, быть может, и вовсе не сможет за ним поехать. Взять ли курс налево иль направо? Этим выбором уже решалась не задача навигации, а жизнь человека, его лучшего друга!
И вспомнив, как недавно был обманут случайным знакомством, выбрал первое.
Заложив сани, Оленев домчал через еще замерзшую Неву до рынка, где предполагался быть его деятельный камердинер. Молодой человек продирался сквозь толпу торговцев и прохожих, выискивая глазами крепкую фигуру своего алхимика.
— Гаврила!!!
— Ах, боже ты мой, Никита Григорьевич! И откуда вас принесла-то нелегкая? Да что ж вы второй день-то сам не свой! Без шапки почему! Весна-то еще не скоро, мороз лютый!
От сердца отлегло, но стало немного грустно. Гаврила никогда не обижался на него всерьёз, продолжая считать не столько хозяином, сколько маленьким мальчиком.
— Иди за мной! Твоя помощь нужна немедля.
— Да что ж такое, барин, кому я так нужен сильно-то...
Никита остановился и взял его за плечи. Выдохнул и сказал:
— Мне нужна, лично... Саша, друг мой, он... умирает... — голос его дрогнул.
— Ах ты ж... Неужто про Белова толкуете? Святые угодники! Вчера ведь еще жив-здоров был... —Гаврила перекрестился. — Но помилуйте, Никита Григорьевич! Не спасал я ни разу — так чтоб прямо от смертии! Лекаря звать надо!
— Я прошу тебя. Просто прошу. Лекарь был, случайный, не убил едва. Больше так нельзя, кого попало... Мы должны попробовать сделать... все.
Гаврила обреченно кивнул и направился за ним.
Прошло целых два часа, когда они, загнав по невскому льду лошадей, добрались до Малой Морской.
Понимая, какое промедление пришлось ему допустить, Никита едва сдерживался. Казалось, он в этот момент ненавидел зиму, лишившую их Исакиевского моста, скользкий февральский лед на Неве, лошадей, что везли их не так быстро, как ему хотелось, а, главное – себя, за то что вовремя не прочитал записку и бездарно потерял время в поисках...
— Только бы успеть... — шептал он с нетерпением.
А стоит ли за привозом Гаврилы безоговорочное спасение раненого Белова, и сам не знал...
Во время нетерпеливых метаний Оленева по городу Анастасия множество раз слышала свое имя, произносимое в бреду.
Девушка понимала, что близится очередной кризис, а сама она в данный момент почти бездействует.
“Я тоже не могу ничего сделать, как и этот шарлатан...” — её просто снедала своя беспомощность.
По привычке она снова обратилась к иконе, и вдруг поняла, что ничего не облегчают молитвы, кроме её груза бездействия: “Разве можно ими излечить? Без умелых рук и мудрых деяний? Кабы можно было, то излечила бы любовью одной...”
Свои соображения показались девушке богопротивными, и поначалу она испугалась, что Господь не станет помогать вовсе... Но за просьбой о прощении последовала мысль иного толка:
“А вдруг мы и вправду помогаем, каждый по своему? Что бы было с Сашей, кабы не мои ласки и божья милость? Так пусть Всевышний и далее видит, как я пытаюсь бороться! Он не может отвернуться от того, кто на этом свете так нужен...”
И тогда она вновь опустилась рядом с изголовьем и продолжала просить умирающего подержаться еще немного, обещая, что его обязательно спасут... Вероятно, именно эти, едва доносившиеся до сознания уговоры не давали Александру покинуть этот мир, то и дело возвращая его к жизни, пусть и с тяжёлой горячкой...
В середине дня внизу раздались голоса, один из которых принадлежал Никите. Девушка встрепенулась, с надеждой кинулась им навстречу.
Посмотрев, подавив тяжелый вздох, на состояние раненого, Гаврила отправился размещаться со своим лечебным хозяйством в небольшой комнате подле спальни.
Когда он торопливо вынимал нужные для дела склянки, от двери послышалось деликатное покашливание.
Возле порога стоял, переминаясь с ноги на ногу молодой долговязый парень.
— Вы – наш новый лекарь? Гаврила Иваныч, верно?
— Ну... вроде того... — тот смущённо погладил усы.
— Спросить хотел, вернее помочь. Я ведь барышне обязан по гроб. В прошлом году за одну провину меня барыня наша, матушка ее, в рекруты отдать грозила, или продать. Так Настасья Павловна вступилась, говорит-де, Иван смышленый сильно, коли что – сгодиться может...
— Ну ты давай, Ваня, не тяни... Чего надо? — Гаврила хмыкнул.
— Так вот, я за больным ходить попроситься хочу, помочь барышне. Вы уж к ней нынче ближе. А то ведь она осерчала на меня, когда в аптеку посылала... Я ей вопросов много задавал, задерживал. Она, голубушка, никак отойти надолго от больного не могла, все рвалась к нему. Я ж не от злого умысла, переживал за них очень. Пусть бы у ней с их благородием все сладилось...
Верзила развёл руками и нерешительно добавил, вытянув шею.
— И еще мне все интересно, вот эти баночки ваши. Как они работают? Тут письмена какие-то, а я грамоте немного обучен...
— Латынь это, мой юный друг, латынь. Язык такой. На нем все рецепты писаны. — ответил Гаврила на долгую тираду и подумал про себя: “Ай да барышня, значит, заметила ум пытливый”.
— А помочь-то как можно? — настойчиво спросил Иван.
— А поначалу скажи, чем барыню-то бывшую прогневал, коль такой смышленый?
Парень густо покраснел: — По бабьей части слабость питаю. Жаловались ей на меня.
— Ладно... тогда сгодишься. Если искать тебя не придётся по девкам. А ничего не рассыпешь? — Гаврила подозрительно покосился на лапищи добровольца. Помощников в обучении у него ещё не бывало. Кабы не печальный повод, сейчас бы стоило даже порадоваться...
— Нет, что вы, я аккуратный!
— Ладно, давай вот разотри это хорошенько, застыл на морозе.
— А это что – шкипидар, никак?
— Он самый – скипидар. Заразу бъет, ежели вовремя. Да вот что, голубь мой... слетай к кухарке, мне яиц принеси! Свежих, сырых.
— Да неужто кормить ими больного станете! Такую гадость и в здравии не проглотишь!
— Чего-то, я вижу, Настасья Павловна ошиблась в разуме твоём... А ну мигом на кухню!
— Скипидар, да розовое масло, яичный желток, сулема, перуанский бальзам – вот ингридиенты для заживления, а не ваши там тугие пеленания, да ещё с дегтем, небось... Ишь, итальянское отродье! — ворчал “алхимик”, прикладывая примочки к ранам. —Еще б каленым железом да кипящим маслом прижигал, бездарь, совсем бы угробили нашего друга.
— Ну вот это понял, а что это за Саксаба, что душегуб давать сказал? Звучит, что отрава... – спросил Иван, с опаскою поглядывая на воспаленные места.
“Как бы тут в обморок самому не упасть. Стыдно как будет перед барышней, она-то прямо смотрит и даже не морщится, а уж раньше, помнится... всякое с ней бывало...“ — думал он.
— Salix Alba, означает настой из коры ивы, призванный облегчить боль да жар, — терпеливо объяснял Гаврила любознательному ученику, расцветая от гордости за свой авторитет. — Есть у меня и такое... Да только толку нет от него, пока заразу в корне не убьешь. Оно тогда и выходит: одна отрава...
После прикладывания примочек, приготовленных Гаврилой и его помощником жар спадать не спешил, но воспаление обеих ран немного уменьшилось.
Никита зашел к камердинеру.
— Спасибо тебе, Гаврила. И вот что. Извиниться хочу. Но только прошу... Не спрашивай меня никогда более ни о чем, касаемо путешествия.
— Ээ, Никитушка, все! Сие дело прошлое! Но рано меня благодарить, рано... Мне со своими снадобьями не поднять его. Я-то мазями немного порчи снял, да только в одном месте меньше удалось... Тут все одно хороший хирург нужен. Я-то в жизни ничего, кроме чирей, не вскрывал. Глубоко больно зараза проникла. Тут вскрывать по всей врачебной науке надо, а там дальше я уж авось снова пригожусь... — Гаврила виновато посмотрел на барина.
Никита опустил голову, будто слуга мог прочитать разочарование на его лице. “Неужто мой выбор был неверный? И что же теперь?”
