И тут, как насмешка, пятку пронзила острая боль, – издевательски сбила с ног, повалила. И слёзы снова хлынули по щекам. Отчаяние и обида скрутили, вцепились в горло жёсткими лапами, не давая дышать. Рана в ноге запульсировала, как маленькое сердечко. Леся схватила её в ладони, захныкала, подтянулась чуть-чуть и ощутила спиною ствол какого-то дерева. Стало полегче плечам, голове – мышцы расслабились. Ветер снова запел. Дерево покачивалось в такт колыбельной – ещё немного и, казалось уже – закрой глаза и усни прямо здесь. Уснуть и забыть обо всём. Навсегда. А вверху, сквозь ветви, уже просвечивало небо.

«Светает! Не надо спать, не надо. – Ой, мамочки-родные, больно-то как».

Обняла шершавый ствол, прижалась к нему и ощутила как зашевелилось корни  под босыми ногами, словно сама земля старалась согреть их, укрыть опавшей листвой. Где-то снова послышался лай.

На слух, качнулась телом в ту сторону, но не смогла шагнуть, ноги подкосились, она присела и уткнулась в дерево лбом. На плечи повисла пудовыми гирями усталость.

«Иду, да-да, я иду… Еще чуть-чуть. Скоро. Вот посижу минуточку. Отдышусь… Сейчас».

Глаза закрылись. Задремала. Желание опоры повалило назад, но ствол исчез, пропал куда-то, и, когда Леся очнулась, было уже поздно. Только и успела ухватить ветку кустарника, но ладонь скользнула вдоль мокрых листьев, а затем, пролетев сквозь колючие кусты, через торчащие из земли коряги, последнее, что увидела и услышала, – яркая вспышка и глухой хруст внутри головы.

Когда Леся проснулась, лес озаряло утреннее солнце. Небо, сквозь паутину кленовых веток, светилось синевой; пахло землёй, мокрыми листьями и грибами. А вместо боли и жалкой грусти ощущалась такая лёгкость, что даже лёжа на дне замшелой канавы – среди торчащих корней и паутины, – казалось, стоит лишь захотеть, можно спокойно взлететь. И только подумала так, как оказалась сразу на самой верхушке огромного клёна. Посмотрела вокруг и ахнула: широко, зелёным ковром, внизу раскинулся лес; кусочек поля, вершина холма и даже родной посёлок стали видны как на ладошке.

«Чудеса! Я как маленький листочек».

И стоило только подумать о маме, как ветер подхватил набежавшей волной, вознёс ещё выше и, не дав опомниться, ухнул вниз: к тополиным аллеям, полю через дорогу и к деревянному домику с покатой крышей – он приближался – ближе, ближе. И вот уже свет в окошке.

«Здорово! – засмеялась Леся – я вернулась, я выбралась… Мама, мамочка, я лечу к тебе!»

Форточка распахнулась сама собой, точно кто-то небрежно рванул её на себя, и от влетевшего внутрь вихря – занавеска взмыла под самый потолок. Пахнуло странным колючим холодом, задребезжала посуда.

 «Господи милостивый! – вскинулась мать, – Спаси и сохрани!» Крестясь и молясь, засуетилась к окну – закрыла его и не успела сказать «Аминь», как за спиной раздался жуткий треск. На полу, в осколках стекла, растекалась молочная лужа.

За окном потемнело, набежали тучи, и о стекло расплющились первые дождевые капли. Поднялся ветер, завыл по-волчьи и начал, точно пьяный, буянить – рвать листву с деревьев, по крышам стучать железом. Весь день и всю ночь полоскало дождями землю. Но может молитва запечатала вход нечистому, или в то утро завёртка не плотно стояла в пазу, несмотря на бурю – никакая форточка в доме больше не открывалась. А к утру всё стихло, словно и не было ничего. Солнышко поднялось, и начался новый день.

И вроде бы всё спокойно, но тут, ни с того ни с сего стукнуло что-то, и снова, сама собой, распахнулась форточка. Колыхнулась штора, повеяло холодом. Но теперь не в доме на краю посёлка, а за сто километров оттуда – в квартире, на восьмом этаже «корабля» – длинного дома, под «waterline» которого, состоящей из магазинчиков и разнообразных салонов, оживленно шумел проспект. На полу, рядом с кроватью, заверещал мобильник.

 «Да что за фигня!? –  Всю ночь не спалось. – одолела бессонница – крутила, ворочала, тормошила, несла бесконечный бред. И лишь под утро, запихав на прощание под подушки и тяжелое одеяло, ушла. Накатила дремота. И вот тебе на – звонок. – Да чтоб ты сдох, провалился! Сволочь!»

 Телефон мгновенно умолк, но не сдался, – теперь он только нудно постанывал и мелко вибрировал на паркете. Под скрип пружин одеяло вздыбилось, закрутилось, смялось в гармошку, и с края, как из норы, появилась худая женская ручка. На длинных пальчиках засиял глянцевый маникюр. Оказавшись в «норе», телефон засопел, задышал со всхлипами и тяжёлым молчанием прямо в ухо.

– Кто это?

– Леся пропала, – послышался тихий сдавленный голос в трубке. – Ушла на работу и не вернулась. Уже третий день пошёл…

Одеяло поднялось, и на пол опустились ступни с прокрашенными ногтями.

– Что? – На точёных скулах задвигались желваки. Серый проём двери, ведущий из комнаты в маленький коридор, стоял как могильный обелиск.

– В милицию обращались?

– Да, но там сказали, что надо написать заявление и будут искать дня через три, не раньше – вдруг она загуляла, или сбежала, мол часто ещё бывает, что люди потом возвращаются через неделю даже. Загуляла. Это же не про Лесю. – Снова послышались всхлипы. – Алиса, ты знаешь, я бы никогда просто так тебя не потревожила…

– Знаю! – резкий ответ обрубил на полуслове просящую. Но та лишь запнулась и продолжала:

– Помоги найти её, Алиса, пожалуйста! Ты можешь узнать, где она?

– Не переживай, с ней все хорошо. Уже. –  С той стороны возникла пауза ожидания – надежда или отчаянье. Но тут, слова, как удар опасной бритвы, разрезали тишину:

– Её найдут, но…  В общем, она умерла. На похороны я не приеду.

– Что? Что ты сказала? – в трубке раздался тревожный голос, переходящий в плач.

Алиса плавно нажала на красную кнопку – телефон заснул. Поднялась с кровати. Постояла, приходя в себя от утреннего звонка, потянулась и пошла на кухню. Захлопнула форточку, выключив мигом уличный шум. Чиркнула спичкой. Н плиту поставила чайник. Хотелось кофе.

– Почему ты была с ней так жестока? – послышался тихий голос.

– А что, я должна была ей сказать? Что ты жива и сидишь тут у меня на кухне? – обернувшись через плечо, с сарказмом произнесла Алиса.

Леся сидела на стуле. Два черных провала глаз обрамляла бледная, с землистым оттенком кожа. Сейчас, её лицо больше походило на изъеденную тлением маску, чем на что-то живое. Беспорядочно разбросанные волосы по плечам спутались, в них застряли сухие листья и паутина. Изодранное, порванное платье повисло на тощем теле кусками, а на руках и коленях сочились черные пятна ссадин. Она сидела с идеально прямой спиной, соединив вплотную бледные бедра.

– Я не знаю… – Меня мама не видит. Я говорю с ней, а она не слышит. Плачет. Не хочу чтобы она плакала. Алиса, а я что действительно умерла?

Когда вода закипела, чайник пронзительным свистом будто пошёл на взлёт. Щелчок. Две ложки растворимого кофе. Несколько кубиков сахара и, с горячим парком, кипяток  – прозрачная кружка окрасилась в чёрный. Запахло жареным миндалём. Едва заметный кивок выглядел убедительней самых понятных слов.

– Тебя уже ищут три дня.

– Не понимаю. Но ты же видишь меня?

– Не волнуйся. Я…

Раздался резкий и не прекращающийся высокий звук. Упорно звонили в дверь. Алиса сморщилась и поставила чашку с недопитым кофе на кухонный стол. Пошла в прихожую.

– Сумасшедший день, честное слово! – по пути ругалась она. – Кого ещё чёрт несёт!

Распахнула дверь. На пороге стоял мужчина в косухе: медовая борода, заканчивающаяся косичкой; в одной руке бутылка шампанского, а в другой – красная роза на длинной ножке.

– С днем рождения, Лисичка!

– Марф! Откуда? С ума сошёл? – Пропустила гостя, хотя тот и сам уже, чмокнув в щёчку, без церемоний, прошёл в квартиру и, не снимая ботинок, устремился на кухню, как будто недавно выскакивал в магазин и вот вернулся. Послышался звон посуды, хлопнула дверца шкафчика.