Жаль, что так мало осталось…. Ядвига придёт вечером, опять принесёт свежих ягод – она свято верит в их пользу для его больного желудка. Любимая моя, мой верный друг и самая прекрасная женщина на земле! Ты упрямо веришь в благополучный исход операции и строишь планы на будущее – как мне нравится эта твоя истовая убеждённость во всесилие медицины! Я всегда буду любить тебя – даже потом, по ту сторону черты, которая очень скоро разделит нас…

Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он в первый раз готовился расстаться с жизнью – а кажется, это было лишь вчера…

Он с трудом оттолкнулся от валуна и, шатаясь, встал; на камне остались кровавые следы от его израненных, обмороженных, кое-где уже почерневших рук – изорванные в клочья рукавицы он оставил на прошлом привале. Первый шаг дался ему неимоверно трудно – но теперь тропинка шла под гору, к едва видневшемуся глубоко внизу, меж зарослей падуба, распадку, и он надеялся, что тех сил, что у него остались, хватит, чтобы к вечеру добраться до межгорной котловины. Ещё одну ночь в горах ему не пережить…

Винтовка, висевшая на правом плече, тянула его к земле, нести её было неимоверно тяжело – но оставить свою верную «збройовку» на привале он не смог; как можно бросить оружие? Ведь он ещё жив…. Он понимал, что, случись худшее – он не успеет изготовиться к бою и вряд ли сможет вскинуть винтовку, чтобы выстрелить – слишком мало у него осталось сил; но винтовка была единственным, что позволяло ему оставаться солдатом. Солдатом, а не жалким беглецом…

Из Главачова их вышло шестеро – всё, что осталось от их отряда после последнего боя у Скалки, когда погиб их командир, надпоручик Дорчак; в Мрачково, в заледеневшей пустой колыбе, доев последние сухари из неприкосновенного запаса, они держали военный совет. Он предлагал уходить на север – перебраться через хребет и спустится в долину Кисуцы; там, вдоль реки, в сёлах, не пострадавших от боёв, они могли бы найти приют у тамошних жителей, придти в себя, отдохнуть в течении нескольких дней – а затем присоединится к какому-нибудь действующему отряду. Ведь сражаются же ещё какие-то отряды, возят же до сих пор немцы в Мартин своих раненых откуда-то с Оравских Бескид? Да и, в конце концов, должны же, наконец, когда-нибудь дойти до долины Оравы русские, все два месяца восстания обещавшие им помощь из-за Карпат? Хотя…. От Вышнего Комарника и Бардеёва, где сейчас остановился фронт, до Кисуц – двести километров по горам, через превращённые немцами в укрепленные районы Ружомберок и Липтовски Микулаш. Неблизкий путь. Неблизкий и кровавый….

Но даже если русские в ближайшее время не дойдут до долины Кисуцы – всё равно, оставаться по эту сторону хребта, когда кругом рыскают эсэсовские патрули из дивизии «Галичина», не имея ни боеприпасов, ни продовольствия – значит, всего лишь на какое-то время отсрочить неминуемую гибель. Что они смогут сделать, с их неполной сотней патронов на шестерых, когда придёт их час?

Он знал, что его предложение никто не поддержит – зимой через горы? Прошлой ночью температура даже здесь, в южных предгорьях Кисуц, уже опускалась до минус десяти. В такое время идти через горы – значит, два раза ночевать на снегу. Это – смерть; но оставаться здесь, в Жилинском крае, когда в Мартин и Поважскую Быстрицу каждый день прибывают всё новые и новые ягдкоманды?

Он понимал тех, кто решил остаться – родом они были отсюда, из-под Жилины, и здесь надеялись, закопав винтовки и вновь обратившись в мирных лесорубов, переждать бурю; он их ни в чём не винил. Но он был – комиссар; да, отряда уже не было – но его красная комиссарская звезда, вырезанная из бархатной скатерти и неумело нашитая на правый рукав, настойчиво требовала от него по-прежнему крепко держать в руках винтовку. Держать – пока бьётся его сердце…

Он огляделся вокруг. Да, унылое и тяжкое зрелище – горы в декабре… Белёсое, выцветшее от холода, бледно-стылое низкое небо, опустившееся так низко, что вершины гор исчезали в нём…. Заковавший всё вокруг своим панцирем безжизненный, ослепительно белый и от этого мёртвяще-холодный, жёсткий и колючий снег…. Заледеневшие, скрючившиеся от стылого, пронизывающего ветра грязно-серые ели…. Выступающие из-под снежных сугробов тяжёлые гранитные глыбы, напоминающие заледеневшие надгробья…. И мёртвая тишина – глухая, как на кладбище. … Хотя почему «как»? Нынче у подножий обледеневших вершин лежит немало непогребённых трупов его товарищей – смерть в словацких горах в нынешнем ноябре собрала обильную жатву…

Заледеневший наст под ногами предательски хрустит, не выдерживая его тяжести – и ноги раз за разом погружаются в снег, который набивается в ботинки, тая, превращается в ледяную воду. Ничего, это не беда, снежная целина скоро закончится; ему надо только дойти вон до той сосны – ниже её снега почти нет, тропинка бежит, извиваясь, по зарослям шиповника. Только бы дойти до реки!

Холодно…. Надо двигаться, нельзя останавливаться ни на минуту. Хотя это немыслимо тяжело…. Сердце едва бьётся, голова идёт кругом, почерневшие губы хватают замёрзший воздух – но его не хватает, в глазах вспыхивают яркие искорки. Дойти до реки! Там люди, там дома…. Там тёплый жар от печи, языки огня в камине… там можно будет, сняв заледеневшие, изорванные, вконец изношенные ботинки и стащив чёрные, насквозь мокрые, тяжело пахнущие носки – протянуть к огню потемневшие, утратившие чувствительность, ступни ног. И вдруг почувствовать, как живительное тепло понемногу начинает окутывать уже, казалось, погибшую плоть!

Только бы добраться до долины…

Следы заячьих лап по снегу…. И ещё…. Зайцы, судя по всему, лакомились здесь корой молодых лещин – серо-зеленой, тонкой, мягкой, ещё не успевшей по-настоящему огрубеть. Что ж, ничего удивительного – зайцам нынче вольготно в горах – некому на них охотиться…. Разве что лисам. Человек нынче охотится лишь на человека…

Холод пробирает насквозь, до костей…. В прошлом году, в Овруче, на гарнизонной гауптвахте – тоже было жутко холодно; в каменном мешке размером два на два метра он тогда вместе с Ярдой ждал приговора военно-полевого суда. В ту ночь, помнится, они едва не замерзли насмерть…. Повезло – наутро из заледеневшей за ночь камеры их вытащили в относительно тёплый коридор – немцы решили передать их, уже впавших в бессознательное состояние, словацким жандармам. Мол, это ваши дезертиры, разбирайтесь с ними сами…. Первое, что тогда сделали жандармы – напоили их кофе из своих термосов; и плевать, что этот «кофе» был эрзацем из цикория – главное, что он был горячим!

…Ирония судьбы – на словацкой гауптвахте в Житомире первым, кого он встретил – был Павел Гавалда, его сосед по парте; они вместе учились в семинарии в Нитре! Мир тесен, что ни говори. … На следующий день, когда их вновь перевезли в Овруч, на этот раз – в расположение словацкой охранной дивизии, военный суд уже было приговорил его к двум годам арестантских рот – но, ввиду того, что подсудимый рядовой Яшик на момент совершения преступления был признан невменяемым, приговор было решено отсрочить – а пока отправить этого сомнительного солдата в запасной полк в Ружомбероке, где на усмотрение местного военного командования предлагались два решения его судьбы – демобилизация или гарнизонная военная тюрьма….

Через три дня Павел Гавалда вывел его и Ярду через чёрный ход с гауптвахты – и, снабдив на дорогу мешком сухарей, куском сала и парой банок консервов – довёл до железнодорожного состава с разбитой техникой, направлявшегося в Словакию. Три дня и три ночи они провели внутри подбитого и сгоревшего русского танка, завернувшись в косматые румынские тулупы, найденные среди обломков грузовиков на соседней платформе. Тулупы были перемазаны кровью – но выбирать не приходилось…. Когда поезд добрался до Львова – они с грустью покинули обжитую ими за эти трое суток, ставшую такой родной утробу танка; впереди был ещё долгий и трудный путь до словацких Татр…