Однако, сколько же ему пишут…. «Альжбета» всколыхнула душу многих – не зря он вложил в неё столько сил; первая любовь – тема тонкая и чрезвычайно деликатная, но ему, кажется, всё же удалось сохранить в книге едва уловимое, трепетное, светлое и невесомое ощущение пробуждения первого чувства…

Ему тогда было пятнадцать – как же кружила ему голову та весна! Озорные взгляды Аниты – он и сейчас хорошо помнит, как лучились теплом и надеждой её глаза; тогда для счастья ему хватало одного лишь её взгляда! Всего три недели…. Или целых три недели? В юности совсем иной счет времени…

Позавчера приезжал Павел – по-крестьянски основательный, молчаливый, сосредоточенный; привёз овечьего сыра, деловито советовался с врачами, куда отвезти его после операции. Дружище, как же я рад, что у меня есть ты! И твоя жена – та, которую ты вытащил из вагона с «остарбайтерами» на станции Житомир…. Ещё двадцать минут – и вы бы уже никогда не были вместе! Упрямо отвергавший всякие религиозные разговоры, молча избегающий исповеди у полкового капеллана – ты тогда в последней надежде бросился за помощью в униатскую церковь на окраине Овруча, и ветхий священник с совершенно седой бородой выписал тебе свидетельство о венчании – хотя, ручаюсь, не понял и трети из того, что ты ему сбивчиво и сумбурно говорил, пихая ему в руки тощую пачку оккупационных марок…. На связном самолете, каким-то чудом уговорив пилота, ты долетел до Житомира, держа у сердца эту бумагу – и вырвал-таки свою Галину из лап педантичного и сухого обер-лейтенанта, начальника эшелона. Это было маленькое чудо – но ведь настоящая любовь способна творить чудеса, я это хорошо знаю…. И когда ты, счастливый и радостный, сажал свою новоиспеченную жену в вагон для отпускников до Прешова – мы все по-хорошему завидовали тебе, тому, что в пламени этой вселенской свистопляски, среди крови, несчастья и слёз – вы оба обрели любовь…. Ведь любовь, мой друг Павел, это единственное, ради чего стоит жить – и ради чего не жаль умереть! Ты не меньше меня это знаешь…. Когда ты двадцать девятого августа открыл для восставших рабочих ворота цейхгауза, зная, что за это – по законам военного времени – тебе грозит расстрел – я знаю, ты сделал это во имя любви. К своим товарищам, к своей стране, к своей жене – ради которой совершил невозможное…. Как же я люблю тебя, дружище! Мне будет очень не хватать тебя там, куда я скоро отправлюсь…

Умерла бабушка…. Рухнул целый мир – ЕГО мир; было такое чувство, как будто обрушилась стена, на которую вся их семья всегда могла опереться – и вдруг этой стены не стало…. А за этой рухнувшей стеной открылся огромный, совсем чужой, враждебный мир – в котором ему теперь придется жить самостоятельно – и растерянная, плачущая, сбитая с толку, испуганная мать будет смотреть на него, как на последнюю свою надежду… но ведь ему только пятнадцать лет! И братья – им тоже придется теперь тяжело…. Бабушка так хотела, чтобы он выучился на священника – и он поступил в эту гимназию при семинарии, хотя вся его душа бунтовала против этого; теперь он вынужден будет уйти из гимназии, так и не исполнив бабушкину мечту – просто потому, что учится ему будет не на что: бабушка каждый месяц высылала ему по сотне крон, без этих денег ему в Нитре просто нечего будет есть, нечем платить за интернат…. Но самое чёрное, самое отчаянно безысходное во всём этом – это то, что больше он никогда не увидит Аниту…

Когда в двадцать восьмом году его, деревенского мальчишку с гор, привезли в Нитру – он поначалу не мог поверить во все то, что видел – высокие дома, автомобили, тысячи людей…. В Турзовке ему никогда не доводилось видеть всего этого – вечным спутником его детства была величественная тишина гор зимой, их таинственный, глухой шепот летом, шум бурлящей Кисуцы весной, когда она каждый март грозила, разлившись, снести их маленький домик…. Горы всегда окружали его, он привык к ним – и вдруг их не стало: поезд, в который его, собрав нехитрые пожитки, посадила мама, выехал на равнину нижней Нитры.

На перроне его встречала бабушка – тогда ещё крепкая, молчаливая женщина едва за пятьдесят; взяв его за локоть одной рукой и крепко ухватив его деревенскую полотняную суму второй – она быстрым шагом потащила его в город, не давая времени вдоволь поудивляться открывающемуся волшебному миру…. В тот день он решил, что Нитра – это самый большой город на земле: за недолгую дорогу от станции до семинарии ему встретилось людей раз в двадцать больше, чем всего жило в Турзовке!

Здание семинарии испугало его – четырехэтажная громада из серого камня, с маленькими, забранными решетками, слепыми окошками показалась ему чем-то вроде тюрьмы, о которой рассказывал сосед Фарник, пугая его после очередной проказы…. И ещё больше напугала его калитка в глухой стене – железная, кое-где тронутая ржавчиной, с маленьким зарешеченным окошком. Бабушка постучала в неё, окошко открылось – после чего калитка, пронзительно заскрежетав, распахнулась. На пороге стоял сутулый, весь в чёрном, мужчина, с серым, каким-то неживым, лицом – таких лиц ему ещё никогда не доводилось видеть…

Это случилось в конце февраля… или в начале марта? Нет, точно, двадцать шестого или двадцать седьмого февраля; тогда как раз у Яна Браника – он погибнет в октябре сорок четвертого, у Бойницы; немецкий танк раздавит пулеметное гнездо, из которого он со своим вторым номером до самого последнего мгновения будет вести огонь по наступающим цепям эсэсовцев из дивизии «Галичина» – был день рождения. Их отпустили с уроков, и они, весёлой дружной гурьбой, мчались по набережной Нитры, бесшабашно размахивая портфелями; южный ветер с далёкого Дуная так кружил им головы! Потом, столпившись у трафики, они нетерпеливо ждали, пока Янек купит на всех лакричных тянучек, конфет и абрикосовой воды – и в этот момент он увидел ЕЁ…. Вернее сказать, сначала не увидел, а почувствовал – как будто его щеки коснулся солнечный лучик; только потом, через мгновение, показавшееся ему вечностью, он встретился взглядом с её глазами – и вдруг ощутил, как быстро забилось его сердце, а по спине пробежал какой-то непонятный озноб. Как же у него тогда закружилась голова!

Его приятели помчались дальше – а он всё стоял у трафики, глядел на её – и мучительно долго пытался сказать ей хотя бы пару слов; как же тяжко дались ему муки этой первой фразы! Он бессильно кусал губы от вдруг нахлынувшей нерешительности, мысленно проклинал свою робость…. А она смотрела на него, смущающегося, краснеющего, тяжело подбирающего слова – и шаловливые лучики от её глаз вгоняли его в ещё больший ступор; в конце концов, единственное, что он смог тогда выдавить из себя – «Барышня, а хотите конфету?»… сейчас об этом даже смешно вспоминать…. Смешно и грустно. Как же далеко в прошлом осталась его беззаботная юность!

В следующий раз они встретились через три дня – на том же месте, на набережной; и это была совсем не случайная встреча: он третий день подряд сбегал с уроков и бродил вдоль Нитры, в надежде увидеть Её.… И вот чудо произошло! Впрочем, оно и не могло не произойти – она, как выяснилось позже, тоже три дня подряд уходила днем из дому, каждый раз придумывая какие-то предлоги и не видя, как мать с отцом многозначительно улыбаются друг другу, слушая её сбивчивые рассказы про подругу, которой нужно помочь с латинским…

Анита – какое чудесное имя! Хотя совсем не словацкое…. Её отец был владельцем писчебумажного магазина на Штуровой, мать преподавала в женской гимназии на Купецкой, недалеко от площади Святоплука. Анита училась в этой гимназии, и мечтала после её окончания уехать в Прагу – правда, не совсем чётко понимая, чем будет заниматься в столице. Просто уехать в Прагу – а там всё будет просто замечательно…. Она рассказывала ему о своих планах – наивных и смешных; но тогда они ему совсем не казались наивными и смешными!