Джим стал все больше времени проводить в одиночестве. Оставался еще спорт, и он занимался им все яростнее. Он установил себе программу занятий, чтобы остаться в форме для возвращения в космос. Но времени было много, и программа разрослась. Вместо пяти миль он пробегал пятнадцать. Вместо одной мили проплывал пять. На тренажерах проводил два часа вместо получаса.
В то же время он почувствовал растущее безразличие к еде. Он вел достаточно активный образ жизни и голод ощущал, но вместо удовлетворения здорового аппетита еда стала очередной обязанностью. По результатам тестов он по-прежнему был в отличной форме, но на вид стал худым и жилистым затворником-одиночкой.
Друзья-пилоты, особенно из его эскадрильи, беспокоились о нем и старались подбодрить. По их мнению, причиной всех его проблем был недостаток женщин. Пилоты всегда пилоты, и они составляли бесконечные схемы и планы, как им обойти правила: сначала пытаясь вытащить его с базы и уложить в постель к хорошенькой женщине, потом, когда выяснилось, что за ним слишком пристально следят, — пытаясь провести женщину для него на базу и обеспечить им уединение.
Еще больше беспокоило друзей отсутствие у него интереса к их планам. Так или иначе, ничего у них не вышло — его охраняли как национальное достояние, а может, кто-то его таковым и считал. Как Моллен и обещал, вскоре после возвращения Джима с «Охотника на бабочек» его произвели в подполковники. Чуть больше чем через шесть месяцев он стал уже полковником — Моллен, кстати, за пару месяцев тоже получил очередную звездочку. Друзья-пилоты ухватились за этот повод, чтобы устроить для него шикарную вечеринку в клубе и в офицерском общежитии.
Джим сидел во главе стола, как призрак на банкете. Напрасно все старались подлить ему водки в имбирное пиво и заманить в пустое помещение с красивыми женщинами, которым поручили его соблазнить.
После этого праздника от него отступились и оставили в покое. Джим взялся за тренировки с еще большим рвением и стал еще мрачнее и жилистее.
Наживку они использовали не ту.
Первый месяц после переезда он ничего не слышал от Мэри, хоть она и говорила, что Джим может ей потребоваться для экспериментов. Жилые помещения были отделены от лаборатории, даже вход в них был с другой стороны. К концу месяца Джим почувствовал вроде бы облегчение — не так-то ему и хотелось быть подопытным кроликом.
Но когда пошел второй месяц, а она по-прежнему молчала, Джим стал ждать вызова с некоторым напряжением. Он сказал себе, что ему важны не ее указания, а возможность добраться до «ИДруга», если уж он попадет в лабораторию. Наконец, на исходе второго месяца, вызов пришел; он радостно явился в лабораторию, и его тут же послали в одно из помещений во внутренней «башне».
С балкона второго этажа Джим лишь на секунду успел взглянуть вниз на главную зону здания, где он видел корабли в прошлый раз. К его разочарованию, там выстроили большой шатер из непрозрачного пластика, так что он ничего не смог рассмотреть.
Оказалось, все, что от него требовалось, — это надеть скафандр. Несколько сотрудниц Мэри тестировали то ли скафандр, то ли самого Джима — женщины были неразговорчивы, и он не понимал, чего от него хотят. Скафандр со знакомыми запахами вызвал в нем почти невыносимую ностальгию.
После этого его вызывали каждую неделю для разных тестов, но шатер все время был на месте, и он не мог понять даже, были ли корабли там, не говоря уже об их положении и состоянии.
В голове у Джима начали рождаться дикие фантазии и планы пробраться в лабораторию, угнать «ИДруга» и улететь в космос. Постепенно это даже начало ему сниться. Он изнурял себя упражнениями, чтобы убить время и хоть как-нибудь суметь заснуть ночью — сон приходил все реже и реже, как и аппетит.
Джим скрывал от друзей, что ему не хватало не вина, женщин и песен, а космоса и «ИДруга». Похоже, он сумел скрыть это и от Моллена и Мэри — ее он вообще не видел с того вечера в лаборатории. Но он беспокоился о том, сумел ли скрыть силу своей тоски от врача, к которому почти ежедневно ходил на осмотр.
Во всю эту программу наблюдения и контроля, окружившую его со всех сторон, явно входило и круглосуточное наблюдение за состоянием его здоровья. Главный врач, тоже полковник, осматривал Джима три раза в неделю или чаще. Только с ним он и был более или менее откровенен.
Отчасти потому, что никому больше он не доверял настолько, чтобы вести личную беседу. Кроме того, какова бы ни была основная специальность главного врача — он назвал ее в одно из первых посещений, но Джим уже забыл, — с каждым разом Джим все больше чувствовал в нем психиатра. Не то чтобы он хорошо разбирался в психиатрах, но то, как тот слушал Джима, отличалось от манеры других врачей.
Джим убеждал сам себя, что страдает излишней подозрительностью. Тем не менее он часто говорил больше, чем собирался, и сам удивлялся тому, что произносил вслух.
Посещения врача были обычной рутиной. Если не надо было сдавать никаких анализов, Джима просто исследовали разными странными инструментами, потом он разговаривал с врачом и его отпускали.
— Вы опять худеете, — сказал врач, листая лежащую перед ним бумажную версию личного дела Джима. На вид этому долговязому мужчине с высоким лбом и прямым носом было лет пятьдесят с небольшим. Неожиданно мягкая полуулыбка появлялась на его лице в самые неподходящие моменты.
— Хорошо, док, — ответил Джим, — я буду есть побольше.
Врач поднял на него взгляд.
— Может, будете упражняться поменьше?
— И чем мне тогда заниматься?
— Ну, у вас же есть работа. — заметил врач.
— Какая там работа!
Врач слегка улыбнулся.
— Не знаю, что мне с вами делать, — сказал он, со вздохом откинувшись в кресле. — Вы у меня первый пациент, который пытается убить себя здоровым образом жизни. Знаете, насчет того, чтобы поменьше упражняться, я серьезно.
— Ради бога, доктор, — отозвался Джим, — вот об этом меня не просите. Я только тогда обо всем и забываю, когда бегаю или плаваю и заливаюсь потом так, что уже никаких сил не остается о чем-нибудь еще думать. Я буду есть побольше. Я могу есть, это теперь просто как обязанность.
Врач нацарапал что-то на бланке рецепта и протянул его Джиму.
— Принимайте эти таблетки два раза в день, утром и вечером, — сказал он. — Это должно улучшить ваш аппетит.
Джим с сомнением поглядел на рецепт. Он не особенно верил в таблетки.
— А я от этого не стану как пришибленный, а, доктор? — спросил он. — Это ведь не транквилизатор какой-нибудь?
— Не станете, я вам обещаю, — ответил врач. — Будем надеяться, что аппетита это вам прибавит. Ну, до четверга.
— Ладно, — сказал Джим, вставая со стула. Он ушел.
Поначалу казалось, что таблетки действительно прибавили ему аппетита. Так или иначе, Джим старался есть побольше, хотелось ему того или нет, и сумел набрать несколько фунтов. Но потом процесс затормозился, и весы в кабинете врача в каждое его посещение показывали одно и то же. Как-то раз он предложил врачу увеличить дозу таблеток, если от этого будет польза — от нынешней дозы никакого воздействия заметно не было.
— Не стоит, — ответил врач. — Вы сейчас принимаете максимально приемлемую для вас дозу.
Так что он по-прежнему заставлял себя есть. Проблема была в том, что и спал он плохо. К этому времени его сны о похищении «ИДруга» и побеге в космос сменились кошмарами, в которых лаборатория горела, а его не пускали обезопасить «ИДруга» от огня. Почему-то его это мучило, хоть он и знал, что от обычного огня корабль не пострадает. А иногда ему снилось, что произошло землетрясение и прямо под лабораторией Мэри открылась щель. Надо было всего лишь зайти и зацепить «ИДруга» тросом, чтобы он не упал в раскаленные недра земли, но Джима не пускали, говорили, что это слишком опасно.
Помощники Мэри — саму ее он так и не видел с того, первого посещения лаборатории — тем временем стали все чаще вызывать его. Шел девятый месяц его плена на базе, и у них появилась новая идея. Его опять одевали в скафандр и заставляли снова и снова слушать записи переговоров между ним самим, Мэри и Раулем Пенаром во время того полета, когда его эскадрилья встретила корабль на территории лаагов и привела его на базу. После того как он прослушал всю запись, ему задавали вопросы о том, кто кому что сказал. Он словно очутился на бесконечном допросе.
