- Ваше Величество, отец наш милостивый, - один из плотников оглядел товарищей и поставил свою полупустую кружку на стол. – Вы только прикажите, мы и стены за неделю починим, и мебель, что можно починить. Вот ведь какое дело – хоть благодари харров, чтоб им посмертия не было. И вы, и принц наш молодой… Да в один день, - на глазах мужчины блеснули слезы. – Знать, какие твари такое задумали, порвали бы на куски голыми руками… - мне оставалось только усмехнуться, когда его товарищи подхватили эту простую горячую речь. – На государя руку поднять! На государя, который за нас грудью стоит! Таких правителей средь бела дня на пустой площади не найдешь, кто только способен на такое… Мы, Ваше Величество, теперь тоже бдение проявим, ни одна мышь дурная не проскочит, животами клянемся! За вас и за царевича нашего маленького, да будет его жизнь легка и светла, шкуры вывернем, но долг свой исполним.
- Это не требуется, для этого есть войска и Особый Отряд, - мягко заметил я, вздохнув. Горячие, простодушные, и очень меня любящие люди, которые тех, кто дерзнул так откровенно напасть на нас во дворце, люто возненавидели всей широкой мужицкой душой. – Но ежели и вы проявите бдительность, и в скорейшие сроки стены залаете и потолки, то вам честь будет большая.
- Вы, Ваше Величество, не обессудьте, но и мы теперь никому спуску не дадим, кто только рот откроет, чтоб гадость сказать, или что делать недоброе станет. Мы люд простой, наукам не научены, все руками больше, а вы государь милостивый, просвещенный, в Школах учились, у людей великих опыта набирались. Вы за нас, чай, всегда стоите, и принцем когда были, и короновались когда, чтобы всем харрам глаза полопались, и как государем стали, нам как легче живется! И деньга в кармане всегда есть, даже у самого последнего работяги, и спокойнее стало – оборотни всяки досаждают меньше, как и при батюшке вашем… Даже рабы, и те говорят, что как в Империи, нигде так хорошо не живут! Вы за нас стоите, а мы за вас всегда встанем, и живота не пожалеем, это вам от всех нас слово. По первому вашему указу, - обветренное лицо, в рябых пятнах лихорадки, перенесенной в юности, с густыми усами, выражало сейчас самое глубокое и искренее почтение и уважение. – Пойдем.
- Да и принцесса оринэйская, такая хорошая девушка, всегда улыбнется, всегда совет даст, как ни спроси, сестренке моей больной зуб залечила, все никак до лекаря дойти не могли, - присоединился молодой мужчина, Кар, сын конюха, приставленного к моим лошадям. – И ни медяка не взяла, а сестре сладостей купила, - смущенно улыбнулся он. – Она хороший человек, государь наш, на вас похожа, никогда, даже как приказ дает, слова грубого не скажет, не то, что иные бывает. И напасть такая, харр лапою самой. Даст Богиня, выживет, мы для нее что угодно сделаем. Царевича собой закрыла… - эти простые слова, шедшие из их душ, лучше всего отражали и мою собственную благодарность девушке, защитившей моего сына. Я готов был что угодно сделать, чтобы отблагодарить ее за этот поступок, и Целителю, откликнувшемуся на зов и примчавшемуся во Дворец, почему-то тоже претила идея стребовать с нас за помощь денег, только разве на бинты и лекарства… И чем отблагодарить спасительницу Тиония, я не знал. – А самого принца Тиония во всем мире добрее и справедливее не сыщешь. Виноват – кара тебе по проступку твоему, а не виноват – стало быть, и обидеть тебя не за что. Правильно ведь говорит, а, Ваше Величество, сынок ваш?
- Конечно правильно, - мое согласие с их мыслями страшно обрадовало так и просиявших мужиков. – Кронпринц очень любит наших подданных, и всегда был справедливым и честным. Наказание только за проступок и должно идти, и никак иначе.
- Но за проступок по всей строгости карать надо. Курицу украл – это одно, человека убил – другое, - заметил Кар. – А вот так, на государя и его сына руку поднял, тут только одна кара. Смерть. Государя обидеть это равно что всю страну родную предать. Вы как самиры наши этих сыщут, тварей, вы их не щадите. Им смерть только теперь, и никак иначе. – Горящие праведным гневом глаза молодого слуги лучше слов показывали, что народ Империи жаждет казни тех, кто оказался повинен в ситуации с ящерами и взрывом. Вилайр Буркадэ погиб, но за его спиной, несомненно, стоял еще кто-то, и кто-то впустил во дворец полдюжины ящеров. И все же тот вечер в людской показал, не впервые, что мой народ был предан мне, что я, еще в молодости прослыв любимцем народа, за защиту рабов и простых сословий, за то, что в сражениях никогда не гнушался выйти в бой, а не отсиживался за спинами солдат, за то, что в детстве и ранней юности сбегал к крестьянским и рабочим мальчишкам, и бок о бок с ними бился стенка на стенку, сохранил и спустя немало лет искреннюю любовь народа.
«Государь-отец» прозвали меня с самой коронации, а ведь так именовали совершенно малое количество моих предков, по летописям, – простой люд нельзя обмануть, он чует душой, а не умом, и никтоварилианцы всегда чувствовали, что я любил всех их, как своих младших братьев и сестер, как и отец, Лихтер Третий, и потому-то мы всеми силами стремились не позволить Красному Тигру причинить нашим подданным вред. Аланд, отец принцессы Алеандры, много лет бился за счастье своих подданных, и готов был заплатить любую цену, и все же ему это удалось не до конца, но его дело подхватила его наследница. И это, как и «справедливость к простым человекам», кою отмечали мужики дворца, роднило герцогиню со мной.
Так или иначе, миновало трое суток с нападений, и шум понемногу утихал, когда я получил донесения о том, что по всему Дариану оринэйцы добиваются права проводить молебны за здоровье своей принцессы, и все заведения города и дома, принадлежащие беженцам из Зеленого Королевства, украшены зеленым и черным, в знак солидарности и единства с принцессой, до сих пор находившейся в беспамятстве, в своих комнатах, под надзором Ниэни Тангу, Целителей и Тиония, боровшихся за ее жизнь со смертельным ядом. За составлением указа, позволившего бы подобные мероприятия, меня и застало появление Гранд-Мастера Собственного Его Императорского Величества Особого Отряда, герцога Бэнджамина Энегана Фэрта, в гробовом зловещем молчании затворившего за собой дверь и только затем поднявшего на меня усталый взгляд. Все эти трое суток весь Отряд, поднятый по тревоге, без устали прочесывал город, дворец, окрестности Дариана и катакомбы, начинавшиеся под Дворцом, вход в которые находился в особом распоряжении самиров.
Переход под рекой тщательно охранялся и патрулировался, и затворен был глухой стальной дверью, многие ходы, потайные, были по нашему с Бэном решению перекрыты много лет назад, в первые мои годы на троне, за ненадобностью. И один, уводивший за черту города в окрестные леса, разветвлявшийся в добром десятке мест, был закрыт крепкой решеткой, из редкого, ценного металла, самого прочного из всех, что были известны Бартиандре. Он добывался только в Зибире и стоил немалых денег, но был неуявзим почти для любого оружия и поглощал многие известные миру чары… Решетка эта находилась на верхнем уровне владений Особого Отряда, прекрасно просматривалась дежурным самиром, и была всегда закрыта на прочные засовы. И о том, что харры попали во дворец именно этим путем, мне и доложил сейчас мужчина, поведавший, что утром леди Фэрт доставит мне письменный отчет, она его аккурат сейчас готовит.
- Фламберг, - Бэна трясло настолько, что он даже забыл о своей излюбленной формальности, и, казалось, готов был сам подписать приказ о своей казни. – Это полностью вина Отряда, я готов понести наказание. Харров впустили самиры.
- То есть? – не понял я, все еще занятый мыслями о форме указа. – Какие самиры?
- Особый Отряд, - Дамский Угодник без приглашения опустился на стул с алой бархатной обивкой подле меня. – Они вычислены и допросы ведутся. В том, что они открыли харрам решетку и показали путь к ученическим классам, они уже сознались. Вычислить удалось двоих, но я уверен, что это не все. Один стоял как часовой, второй, пока Штаб пустовал, пропустил ящеров внутрь, и первый провел их до лестницы. Все быстро, без шума, профессионально, а там харры постарались, чтобы их не увидели раньше времени.
