…Впервые за столько времени Элли встретилась один на один с чисторожденным; слухи, страшные россказни на кухне, сплетни в прачечной и на постоялом дворе — все они убеждали в одном — чисторожденные были какими-то особыми людьми. Богатыми, знатными, могущественными — едва ли не божественными. Впрочем, Элли не особо верила этим байкам; в ее понимании чисторожденные были особой кастой этого твердолобого, невежественного общества; наиболее образованная и экономически состоятельная группа знати. И вот сегодня она встретилась с ее представителем.
Образ мужчины крепко отпечатался в ее памяти: высокий, с темными волосами до плеч, необычайно чистого, голубого цвета глаза на чуть смуглом лице; особенно запомнились пальцы — длинные, чуткие, с несколькими металлическими полосками колец.
Внешне этот человек не отличался от других; впрочем, Элли тоже, но, тем не менее, никто никогда не обращался с ней так почтительно. Теперь девушка задумалась и над этим: что отличает ее от других?
Прекрасно зная, что никто не хватится ее еще несколько часов, Элли пробралась в одну из гардеробных — там висело пожелтевшее от старости зеркало. Как верно заметила служанка, Элли была очень худой — кожа до кости. И раньше девушка не могла похвастаться пышными формами, а попав в невольничество — исхудала еще сильнее. Серая кожа, мешковатое платье, которое болталось на ней, как на вешалке, темные, спутанные и нависающие на лицо волосы — Элли производила отталкивающее впечатление. Казалось, что еще чуть-чуть и она испустит дух прямо посреди коридора. На фоне мертвенно бледного лица отчетливо выделялись ярко-зеленые глаза. Сейчас они горели обидой, но обычно были тусклыми и невыразительными, как и вся она.
Две руки, две ноги, нос, рот, два глаза — Элли совершенно ничем не отличалась от других человеческих женщин в этом мире. Может чуть бледновата и слишком худа, но разве это повод смотреть на нее с таким отвращением? А что до «тупое выражение лица»… а как иначе выносить всю тяжесть подобного существования? Никем не замеченная, она вернулась в свою комнатушку и отправилась спать.
Ночью ее избили плетью. Вырвали из теплой постели, выволокли на задний двор, за конюшню, подальше от любопытных глаз прислуги; распяли между небольшими деревянными столбиками, сорвав платье с плеч; рот заткнули грязной тряпкой, и Ормак тихим голосом объяснил, что девушка провинилась и заслужила десять ударов плетью за дерзкое оскорбление чисторожденного. Элли плакала, мычала и с мольбой смотрела на добродушного толстячка. Откуда ей было знать, как себя вести? Никто не объяснял ей, разве можно винить ее в незнании? В конце своей речи Ормак погладил ее по голове и отошел прочь; Элли осталась одна. Конечно, где-то за спиной был ее палач, который сейчас разматывал плеть, проверяя, удобно ли рукоять лежит в его руке и достаточной ли длины кожаная полоска. Но у Элли не было возможности обернуться, и весь мир сейчас ограничивался каменной стеной заднего двора.
Ночь выдалась тихой, пасмурной, и воздух был тяжелым, словно вот-вот разразится гроза. Кони неспокойно переступали с ноги на ногу в своих стойлах, в свинарнике сонно копошилась разбуженная домашняя скотина. Ожидание оказалось невыносимым.
Свист, удар по земле — человек только входил во вкус, подбирая силу и широту взмаха, а Элли уже орала во весь голос; кляп заглушал отчаянный, почти животный крик, и наружу доносились только сдавленные хрипы и стоны. Никаких мыслей, никакой надежды на спасение — только крик, полный ужаса.
Первый же удар выбил из легких воздух, заставив тело выгнуться, словно желая убежать от жгучей, разъедающей боли. Но чтобы там ни говорили о возможностях человека на грани отчаяния — веревки оказались сильнее. Элли билась в путах, кричала, слез уже не было — время жалеть себя прошло.
Второй удар, третий, четвертый — сознание услужливо покинуло ее, и девушка погрузилась в непроглядную тьму, надеясь, что проснется, когда весь этот кошмар закончится. Но ей не позволили — пытка была остановлена, ее привели в чувства, даже дали немного воды. А затем продолжили.
Храбрые герои терпят оставшиеся удары, лишь крепче сжимая зубы; Элли же проваливалась в глубокий обморок. С холодной, садистской педантичностью ее приводили в себя, ударяли плетью, и повторяли все с начала. Ей не оставляли ни единого шанса спастись от боли, которая заполоняла все ее тело. Боль была всегда: удар приносил новую волну, сознание растворялось, те короткие видения, которые проносились перед глазами прежде, чем ее приводили в себя — везде боль, всепоглощающая, жгучая, смертельная.
С десятым ударом девушка вновь потеряла сознание и очнулась лишь поздним утром. Ее донесли до комнаты, но оставили лежать на холодном полу. Каждое движение отдавалось глухой болью, и Элли понадобилось немало времени, чтобы ползком добраться до кровати. Растянувшись на жестком матрасе, она пыталась вспомнить хоть что-то светлое, хоть что-то, что могло придать ей сил. Ничего. Вся ее нынешняя жизнь — одно сплошное серое ничто. Ее прошлая жизнь… а была ли она когда-нибудь? Существовал ли варшавский медицинский университет? Существовал ли вообще такой город? А страна? Настоящими ли были ее воспоминания о беззаботном детстве, об обществе, где за проступки людей не избивали плетью и не продавали в рабство? Мир, где признавалось главенство человеческой жизни, царили гуманистические идеалы и люди были равны…
Нет, такого мира не было. Никогда не было. Элли его точно выдумала. Девушка не помнила вследствие чего она потеряла память и водрузила на место настоящих воспоминаний какие-то утопические картинки. Теперь она была уверена, что так и было. Просто не могло быть иначе.
Ей не позволили долго отдыхать — вечером ее призвали выполнять свои обязанности. Развешивая выстиранные платья, Элли украдкой осмотрела искалеченную спину — к ее удивлению, раны оказались не такими уж и глубокими и уже затянулись тонкой пленкой кожи. Видя ее интерес, одна из служанок объяснила, что плеть смазывают специальным раствором, который ускоряет заживание ран. В публичном доме никому не нужны женщины, изувеченные отвратительными шрамами.
Всю неделю Элли провела в почти бессознательном состоянии: на автомате выполняла порученную ей работу, словно призрачная тень скользила по безлюдным коридорам борделя, стараясь не попадаться на глаза хозяевам. Ночью ее вновь мучали кошмары — на этот раз видения якобы прошлой жизни обладали особой красочностью. Словно чувствуя, что их время на исходе, они старались убедить девушку в своей правдивости. Она просыпалась со слезами на глазах, которые, впрочем, высыхали задолго до того, как она выходила в коридор.
Ничего не менялось. В этом сером, пыльном и злом мире все застыло. День сменялся другим и в точности повторял его. Менялись лица людей, но не менялось их отношение; менялись слова, но не менялся смысл.
В пятницу Элли приказали подняться наверх; перед этим ее зачем-то вымыли, растерли кожу, одели в чистое платье и даже расчесали волосы. Мельком глянув на себя в зеркало, девушка не узнала своего отражения. Впрочем, для нее это уже не значило ровным счетом ничего.
Ормак довел ее до комнаты. Все это время мужчина настойчиво что-то втолковывал, чего-то от нее требовал, увещевал. Элли не могла понять его. Может быть, опять произошла поножовщина, и ее готовят к виду забрызганных кровью стен? Но Элли никогда не боялась крови, и толстяк это знает. Как же этот суетливый, вертлявый человек ее раздражал…
Элли буквально втолкнули в комнату, и замок сухо щелкнул, отрезая возможный путь к бегству. Без всякого интереса девушка огляделась и, заметив человека у окна, низко опустила голову. На самом краю затуманенного сознания промелькнула догадка, но она не придала ей значения.
— Мы продолжим с того момента, на котором остановились, — сухо приказал мужчина, садясь на кровать. — Как твое имя?
— Гента, — Элли пожала плечами — раз уж они будут продолжать тот бессмысленный разговор, то и ответы останутся прежними.