– И бывает, что удается «выжить»? Я имею в виду – окончательно?

– Хотелось бы верить. Хотя, может статься, это в принципе невозможно. Оттого, например, что любая окончательность по определению несовместима с вечным Духом. Духовная жизнь – процесс, требующий неослабевающих усилий: каждое мгновение приходится выбирать Дух, вновь и вновь. И однажды человек устает, усилия ослабевают, и духовная смерть тогда неизбежна. Это страшно, конечно. Хочется что-то предпринять, но что – непонятно. Короче, без пол-литра не разберешься…

– Чуть не забыли, зачем собрались, – спохватился Макс. – Кстати, ты в курсе, что по-английски слова «дух» и «спирт» обозначаются одним словом: «spirit»?

– И правда! То-то последнее время жажда особенно мучит. Связь с Духом, видно, слабеет – подкреплять надо.

– Ну, давай за… – Макс на секунду задумался. – За связь с Духом – чтобы не слабела!

– Прекрасный тост.

Макс зачерпнул питой хумус.

– Ты сама эту телегу про духовную смерть придумала?

– В общем, да. Из наблюдений за собой, за другими, ну и, конечно, за литературными героями – через них отслеживается духовный путь самих авторов. Это мне отец подсказал: писатель вытаскивает на свет метафизическую подоплеку собственной жизни, сам иногда не подозревая.

– А твой отец – какие он книги пишет?

– Да всякое… Недавно, кстати, повесть закончил, хотел назвать «Выстрел из ада». Я ему: папа, вслушайся – из какого еще зада?! Верно, говорит, спасибо, а то я бы и не увидел. Хотя, говорит, такое название – в самый раз: герой – старый пердун, всех занудством достал…

– За литературу! – налил Макс.

– «Трансцендентально!» – выпила Марина. – И за поэзию. Поэты – настоящие, я хочу сказать – они люди спонтанные, интуитивные. Принимать волевые решения – не их сильная сторона. А вот «резать в кровь свои босые души» – сколько угодно. Поэтому духовная смерть постигает их своевременно, а то и раньше, чем остальных. И после духовной смерти они, как правило, сгорают быстрее других. Ведь поэты – совесть человеков. Как им жить, зная, что они мертвы? Поэтому либо саморазрушению предаются, либо вообще дуэль подгадывают. Тут тоже арифметика: «Задержимся на цифре 37. Коварен Бог – ребром вопрос поставил: или – или». Выходит, для поэта семь лет после духовной смерти – срок критический.

– У нас тут, кстати, типичный пир во время чумы…

– Давай тогда – за войну. Ведь она – не самое страшное…

– Нормальный темп! – Макс бахнул стакан о стол. – Так… Кажется, щас спою.

– Есть гитара?

– Щас принесу и – спою. Сиди – жди.

Макс поднялся, взял курс на коридор, вышел за дверь, зарулил в туалет, а затем постучался в комнату к аргентинцу Хуану: тот не раз выручал гитарой, когда к Максу приходили певчие друзья. Хуан, по счастью, оказался на месте (не срываться же в Аргентину по случаю войны), и, увидев раскрасневшегося соседа, без вопросов вручил инструмент.

По возвращении обнаружилось, что и Марина времени не теряла: потушила верхний свет, зажгла настольную лампу и сидела теперь на кровати. Держа на отлете вилку с наколотой маслиной, она листала лежащую на коленях книгу.

– Я тебе сцену с иллюминацией подготовила. – Как бы извиняясь, Марина указала на зажженную лампу и на освободившийся стул. – А пока предисловие почитала. – Она кивнула на книгу. – Всё сходится: Ерофеев, когда «Петушки» написал – ему как раз чуть за тридцать было. Так что в книге он, по моему разумению, свою духовную смерть и обрисовал. Вот, в самом конце, прямым текстом: «И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду». После этого лет двадцать еще прожил – недавно умер.

– Цой тоже недавно умер, ему двадцать восемь было. Видать, почестнее других оказался, радикально подошел. Умер прежде, чем духовная смерть постигла. Подгадал автокатастрофу.

– Ты уже заинтриговал. Что за Цой такой?

– А вот такой! – Макс вдарил по струнам:

…Но странный стук зовет в дорогу –

Может, сердца, а, может, стук в дверь.

И когда я обернусь на пороге,

Я скажу одно лишь слово: «Верь!»

Марина сидела, чуть откинувшись и опершись ладонями о кровать, на ее лице читалось нечто сродни восхищению. Но впечатляло ее отнюдь не мастерство исполнения (спасибо, что Макс вообще попадал по струнам), а прущий со «сцены» драйв.

– Давай еще, – попросила она.

– Еще Цоя?..

Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома,

Вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе.

Тот, у кого есть хороший жизненный план,

Вряд ли будет думать о чём-то другом.

М-м-м, бошетунмай…

Марина скинула туфли и сидела теперь, подобрав ноги.

– Похоже, я совсем отстала от жизни. Что такое «бошетунмай»?

– Бошетунмай?! Так! – Макс схватил бутылку. – Тут у нас последнее, но это только тут! А есть еще «здесь»! – Он широким жестом распахнул дверцу шкафа, демонстрируя батарею спиртного.

– Ого! – одобрила Марина. – К войне подготовился.

– Да я всегда готов!

Раздухарился Макс не на шутку. Он разлил по стаканам остатки принесенной Мариной бутыли, и они выпили.

– Так что же такое «бошетунмай»?

– Ну, это… короче, слово такое… Типа, Цой – он ведь кореец, да? Так вот – это слово такое, корейское, наверно. Откуда мне, вообще, знать – я ведь не кореец! А, вспомнил! Так коноплю, кажется, где-то там у них называют. Ну, типа, травку. Типа, план. Точно: «хороший жизненный план». А еще есть «Алиса»!

– Какая Алиса? – испугалась Марина.

– Ну, Кинчев.

– Алиса Кинчев???

– Ты не путай! – подняв указательный палец, строго произнес Макс. – Щас спою, и поймешь.

…Быть живым – мое ремесло.

Это дерзость, но это в крови…

Когда закончил песню (а пел он, целиком отдавшись процессу, закрыв глаза и попадая по струнам через раз), Марина полулежала, подперев голову рукой, и смотрела из-под прикрытых век. По лицу ее блуждала улыбка.

Макс, конечно, не мог не чувствовать призыв. Но одновременно с тем, как это случалось и прежде, он не доверял ощущениям. С другой стороны, он понимал, что пора уже брать быка за рога.

– Нужно еще выпить! – он полез за бутылкой в шкаф.

– Подожди пока…

Он воззрился на Марину. Та едва заметно, одними пальцами похлопала по кровати рядом с собой:

– Не спеши.

Макс присел туда, где похлопала Марина.

Непонятно, что делать!

– Может, тогда пива? – в отчаянной надежде сказал Макс.

– Даже не знаю… – Рука Марины легла ему на колено.

И тормоза́ наконец сорвало: Макс стремительно наклонился к Марине, в последний момент зажмурился, коснулся ее губ своими, и его утянуло в какой-то водоворот. Всё неистово вращалось, и, чтобы выплыть, нужно было непрестанно двигаться. Он шарил руками – руки шарили по нему. Волосы, плечи, грудь, бедра, грудь, плечи, волосы… Он срывал с нее одежду – одежду срывали с него. Губы словно приклеились к губам, его губы перетекали в ее губы – где чьи? Водоворот затягивал, силы слабли, тону!

На мгновение Макс оторвался от ее губ и разомкнул глаза: оба голые, раздеты до нитки! Два тела вьются, двое пытаются слиться в одно, стать одним. Его тело внутри другого тела! Превратились в одно? Нет, тела мешают, нужно выйти из тел, сблизиться еще – превратиться совсем, совсем в одно! Ближе друг к другу, очень близко, совсем близко, ближе, ближе, ближе!.. Еще ближе! Одно!!!

Притиснувшись, они лежали на узкой койке.

– Надеюсь, соседи не поскакали в убежище, приняв твои крики за сирену, – сказал Макс.

– Сирена… налет… ты меня обстрелял… своей ракетой, – засыпая, бормотала Марина.

Макс проснулся первым. Лежа на спине, закинув одну руку под голову, и положив другую девушке на бедро, он подумал, что Марине незачем знать, что она стала его первой женщиной. Само́й же ей такое и в голову не придет – похоже, она держит его за бывалого ловеласа.