Ривай делает еще глоток, понимая, что, кажется, вино дало ему в голову, потому что, как иначе объяснить эту внезапную идиотскую жалость к себе, он не знает. Он тот, кто он есть. На этом все. Так что к черту их всех.

Внезапно дверь позади него хлопает, а в следующий момент рядом на перилах виснет Люк — младший сын Элеонор. Ривай помнил, что ему говорили, будто Люку пять, но, бросив на него короткий взгляд, понимает, что это точно было не в этом году. Черт, как же безумно быстро летит время. На мальчике только тонкая футболка, и Ривай недовольно морщится.

— Балбес, ты решил заработать воспаление легких? А-ну марш в дом.

— Но ты же тут стоишь, — с непрошибаемой детской прямотой возражает Люк.

— Вот будет тебе тридцать, тогда сможешь гробить свою жизнь как угодно, а пока — в дом, — командует Ривай, снова отхлебывая из бутылки.

— Но я спросить хотел, — объявляет эта маленькая головная боль.

Аккерману очень хочется незамедлительно спросить «Что?», но замечает у Люка на щеках морозный румянец и раскрывает его попытки тщательно спрятать стучание зубов.

— Пока на тебе не будет куртки и сапог, даже слушать не буду. Ты хочешь, чтобы твоя мама по кусочку вынула мне мозг?

— А она может? — с неподдельным восхищением в по-детски огромных глазах любопытно интересуется Люк.

— Даже не сомневайся, — фыркает детской непосредственности Аккерман и снова отпивает из бутылки.

— И ты будешь как мумия? — не отстает Люк.

— Я все еще не вижу на тебе куртки, — изгибает бровь Ривай.

Мальчик хмурится и исчезает за дверями, снова громко ими хлопнув. Вдалеке надрывно гавкает соседская собака, вовлекая в это друзей, и уже через полминуты уши вянут от нестройного резкого хора собачьих голосов.

Позади вновь хлопает дверь, и на крыльце опять появляется Люк, на ходу пытаясь разобраться с рукавами куртки и шаркая расстегнутыми сапогами. Ривай с любопытством исследователя, наткнувшегося на новый, не изученный доселе вид, стоит и смотрит на напряженную работу юного мозга, но в конце концов устает наблюдать за мучениями и снисходит до того, чтобы помочь парнишке правильно надеть, а затем застегнуть куртку, и тщательно контролирует процесс застегивания сапог.

— А ты не заболеешь? — интересуется в процессе Люк с трогательной озабоченностью в голосе. Ривай даже почти тронут.

— Не заболею, — успокаивает ребенка Аккерман, а сам про себя добавляет: «Наверное».

— Хорошо, — констатирует он. — Дядя, можно задать тебе вопрос?

— Только если прекратишь называть меня дядей, — брезгливо морщится Ривай. — Так я чувствую себя занудным старпером.

Люк заливисто смеется, и краешек губ Ривая тоже трогает улыбка.

— Так что у тебя там за вопрос, который заставил тебя рискнуть отморозить собственные яйца? — интересуется буднично, радуясь, что никого нет поблизости, а потому за непотребную манеру речи ему никто не будет пилить мозг.

— Ты смешной, — с солнечной улыбкой радует умозаключением Люк, неловко взбираясь на перила и усаживая на них свой маленький зад.

— А ты приставучий, но я же тебе этого не говорил.

— Сказал! Только что сказал.

— Ага, — хмыкая, соглашается Аккерман. — Спрашиваешь, или я пошел?

— Кто такие геи? — Ривай сразу мрачнеет, благодушное расположение духа смывает холодной отрезвляющей реальностью.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я услышал, как ты говорил это слово, и мне стало интересно.

«Ну кто бы сомневался, — думает Ривай, сжимая пальцами переносицу. — Сам наговорил, теперь отвечай».

— Ты же знаешь, что девочки любят мальчиков, а мальчики — девочек? — осторожно спрашивает Ривай, чувствуя себя максимально неловко. Но съехать с темы не позволяет хотя бы понимание того, что никто лучше него не объяснит, ведь тетя Элеонор с дядей Джорджем далеко не самые толерантные жители этой планеты.

— Да. Я даже знаю, откуда берутся дети, — радостно отвечает Люк.

— Молодец, — непонятно за что хвалит Ривай и снова делает глоток вина. Как хорошо, что у него нет и не будет детей, удастся избежать этих неловких объяснений, перед которыми тысячу раз промотаешь в голове причесанную и аккуратно уложенную правду, забрызганную нарочито нейтральным лаком человеколюбия и принятия мира во всем его цветистом разнообразии.

— Но бывает так, что девочке нравится девочка, а мальчику — мальчик.

— Как тебе? — Люк задумчиво хмурится, а затем неуверенно спрашивает: — А разве это не плохо?

— Разве плохо, что ты любишь свою маму или отца?

— Нет, — с явным сомнением в голосе отвечает Люк, не понимая, причем тут это.

— Это такая же любовь, как и любая другая. Просто не все люди это понимают и поэтому боятся.

— И ты любишь какого-то мальчика, как маму или папу? — Ривай тихо смеется, болтая оставшееся в бутылке вино.

— Не совсем. Ты поймешь, когда немного подрастешь.

— Ну почему все взрослые так говорят? — возмущенно хохлится Люк.

— Спрошу, когда встречу, — с коротким смешком обещает Аккерман.

— А у тебя уже есть кто-то, кого ты любишь?

— Мама?

— Да нет, я о мальчике, — серьезно поправляет Люк, подаваясь вперед. Рука соскальзывает и в результате он едва не падает с перил, но Ривай успевает вовремя схватить того за куртку и усадить обратно.

— Давай ты прекратишь попытки угробиться на моих глазах.

— Отвечай! — пропуская его слова мимо ушей, требует Люк.

— С чего бы мне это делать? Это не твое дело, — Ривай легонько щелкает мальчишку по носу.

— Ну мне же интересно, — канючит Люк.

— Аргумент, — фыркает Ривай. — Нет, пока нет.

— Жалко, — шмыгает носом Люк.

— Вот вы где, — внезапно раздается мягкий голос Кушель. И Ривай, и Люк одновременно оборачиваются, глядя на женщину как два застигнутых врасплох ярким светом фар оленя. — Люк, там раздают торт, беги к остальным.

И Люка как ветром сдуло, Кушель и Ривай проводили его веселыми взглядами.

— Дорогой, ты как? — осторожно спрашивает женщина, набрасывая на плечи сына плотный шерстяной плед, и с улыбкой кивает, когда тот благодарит ее.

— Как обычно в этот день, — пожимает плечами Аккерман. От Кушель приятно пахнет корицей, шоколадом и уютом. Ривай на мгновение прикрывает глаза и снова оказывается в том времени, когда они с матерью были одни. Это были неприятные воспоминания, но он очень любил, когда они с мамой оставались только вдвоем и она его обнимала. Что-то он сегодня сделался отвратительно сентиментальным, аж от самого себя тошно.

— Родной, ты же знаешь, что они о тебе переживают и хотят, чтобы у тебя все в жизни хорошо сложилось, — Кушель плотнее кутается в свой плед и облокачивается на перила рядом с Риваем, касаясь плечом его плеча.

— Тогда почему бы им не спросить меня? — огрызается он, прижимаясь к Кушель поближе.

Они какое-то время молчат. Мимо гордым шагом идет соседский кот, не удостаивая людей даже взглядом, за забором шумит проезжающая мимо машина.

— Как дома? — тихо и непривычно мягко интересуется Ривай у матери, краем глаза наблюдая за ней.

— Руби недавно сообщила, что хочет записаться на каратэ, представляешь? — лицо Кушель озаряется светом, и она еле заметно, но безмерно тепло улыбается.

— И как на это заявление отреагировал Дин? — спрашивает Ривай, зябко кутаясь в плед. Холод наконец-то добрался и до него. Он делает еще глоток вина.

— Он купил ей костюм, и мы уже неделю смотрим фильмы с Джеки Чаном, — смеется женщина, и Ривай тоже улыбается. Внутри разливается приятное щемящее чувство невыразимой нежности. Он безмерно рад, что Кушель счастлива, она это заслужила.

Так, новость за новостью, они неторопливо обмениваются новостями, наслаждаясь каждой минутой. Кушель отбирает у Ривая бутылку и прикладывается к ней сама, морщась от кислого вкуса. Они смеются. У Аккермана на душе легко, он чувствует себя невесомым и счастливым. И Кушель, кажется, разделяет эти чувства. Потом Кушель зовут, и она уходит, а Ривай снова остается один, но это совсем не гнетет его. Он спускается с крыльца и проходит меж деревьев в небольшом саду. Голые ветки преобразуются в изысканные узоры, темным кружевом расползаясь по небу в лунном свете.