Тогда я не думала, что это потом когда-либо наступит. Тогда я не думала, что это потом будет таким ужасным. Тогда я вообще не думала, потому что чувствовала – после многих лет сравнительно спокойной и организованной жизни я чувствовала, что внутри меня оживает нечто давно забытое и похороненное – выползает любовь, просыпается желание, ворочается ревность. Все это казалось мне далеким и более ненужным прошлым, пережитком молодости, привилегией неопытности и платой за невинность. Я была уверена, что это уже давно прошло, как детская заразная болезнь или первое неумелое похмелье. Но именно там, под тихим и теплым падающим снегом, я поняла, что ошиблась. Я только не сумела оценить чудовищные размеры этой ошибки. И всякий раз, когда на лицо падает снег, я снова слышу про потом, и осознаю, что потом – это уже сейчас.

Неподалеку от этого места есть небольшой, вечно грязный перекресток, где безостановочно ползут большие грузовики и подпрыгивают на рельсах замотанные легковушки. И это место ничем не примечательно, кроме одного момента – однажды ты вышел из машины, пока мы стояли в пробке, постучал в боковое стекло, я открыла, а ты вдруг поцеловал меня и тут же убежал, потому что поток стронулся с места, загудел возмущенно клаксонами. Я не успела ответить тебе тем же, но до смерти буду помнить широко раскрытые счастливые глаза и нежные мягкие губы. Это был один из первых поцелуев любви – не близости, не желания, не примирения, не ненависти – все эти поцелуи у нас еще впереди, и несть им числа. Это был один из немногих поцелуев любви – чистой, тихой и нежной, не связывающей и не обременяющей, не требующей и не осуждающей, простой, безыскусной, безусловной любви. Боюсь, что больше их не было…

Неприметный дворик там же, на северо-западе. Мы провели в нем долгие часы нашей совместной жизни. Когда-то я говорила тебе, что я больше, чем жена, и это безмерно раздражало тебя. Но посуди сам – последние годы мы прожили друг с другом гораздо больше времени, чем дома, если вычесть ни к чему не обязывающий ночной сон-забытье, в котором каждый из нас все равно оставался одиноким. Так что я, как всегда, права – мы жили с тобой все это долгое время, пусть плохо и недружно, но жили, и это была очень насыщенная жизнь, выпадающая далеко не каждому, жизнь на грани любви и смерти, жизнь за гранью добра и лжи, жизнь вне законов общества и морали, жизнь на вынос, жизнь на слом. В этом самом дворе я задыхалась от боли и непонимания, от счастья и обиды, от стыда и отчаяния. В этом самом дворе, спустя 2 недели после начала задержки, я показывала тебе тест с отрицательным результатом. Еще не зная, почему ты требуешь предъявить вещественное доказательство, и в то же самое время, подозревая меня в беременности, обращаешься со мной нечеловечески грубо. Еще не понимая, что у тебя свое понимание ласки и заботы, а у меня свое, и они нигде не пересекаются, словно параллельные линии в евклидовой геометрии.

Много времени спустя ты признаешься мне, что в тот месяц протыкал презервативы иголками, потому и требовал от меня двух полосок. Ты думаешь, я обиделась на тебя за обман – ничего подобного. Я всегда жалела, что сама не сделала этого раньше, ожидая, пока бог из машины решит наши проблемы. Но бога нет, и однажды я взяла его функцию на себя. Оказалось, бог есть, и он все видит – нам с тобой так и не было суждено зачать ребенка – ни обманом, ни честным образом, ни вопреки, ни благодаря…

Хорошо, что это место перестроили – мне было бы больно знать, что оно еще существует, когда нас уже нет.

Однажды мы долго путешествовали по набережной реки на север города в поисках уединения. Стоял рабочий полдень, и везде были люди. Ты нервничал, я переживала, мы проехали почти до окраин, пока вдруг не увидели огромный пустырь и свалку, а рядом – красивое лесное озеро. Все это был город, и в то же время вокруг случайным образом не оказалось ни души, словно мы были Адам и Ева. Мы уже таяли в руках друг друга, как вдруг сзади послышался рев заводящегося мотора – это был экскаватор, приступающий к работе. Проезжая мимо нас, он замедлил ход – трудно было бы недооценить столь волнующее зрелище. И в этот момент я осознала, что вокруг не лесное озеро, и не уединенный уголок, а загаженный пожарный пруд и свалка, и это – метафора наших отношений, воочию представленная мне будто нарочно. То, что казалось таким святым и чистым, в глазах экскаваторщика было самой грязью, но вокруг нас любой понял бы именно экскаваторщика. Пришло время, и ты сам стал тем экскаваторщиком.

Изо всех городских дорог я больше всего не люблю новое кольцо и тот сектор, что связывает юго-восток и юго-запад города. Когда едешь по внутренней стороне кольца, по правую руку находится очень бодрое и зеленое в теплое время года кладбище. Я вижу его с противоположной стороны кольца и почему-то живо представляю себе по-американски жизнеутверждающие похороны – все в черном, играет музыка, люди печальны и прекрасны. Ужас только в одном – кладбище и та, могила, куда хоронят то ли меня, то ли кого-то из близких мне людей, расположено на пригорке, чуть выше кольца, и все проносящиеся мимо машины притормаживают, чтобы в красках и деталях насладиться оптимистической трагедией чужой смерти. Все мы, пришедшие скорбеть, словно стоим на арене цирка, а толпа ревом приветствует нас. Ave Caesar, morituri te salutant! И я, и мое горе, и мое платье, и даже отношения с покойным (пусть и неизвестно кем) – все напоказ. Но скорость кольца велика, и водители в машинах видят картинку смазанной, без особых оттенков и выражений, и у них нет времени, чтобы давать происходящему эстетическую оценку – они просто смакуют вид целиком и радуются тому, что они на своем месте, а мы – с покойником, разумеется, – на своем. Так и проходила наша жизнь – на виду у всех, кто нас окружал (или почти у всех, ибо всегда есть люди, для которых тайное становится явным в самую последнюю очередь). Мы рыдали, ругались, калечили друг друга, а наблюдающим со стороны это казалось прекрасным, богатым чувством, мы жили в застенках друг у друга, а со стороны это представлялось тихим раем, мы бились о скалы, а для проезжих туристов это было самое романтичное место… Конечно, нам говорили, что это опасно, но ни одна живая душа не предупредила нас, что война это не эстетично, что это грязно, что это страшно, что это заканчивается кровью, слезами и сепсисом, а потом, как водится, – ампутацией. И, как часто бывает на войне, внеплановую операцию делают без наркоза.

У меня есть несколько мест, чье приближение до сих пор заставляет мое сердце биться чаще. Не от счастья, поверь. Это страшные места, это даже не кладбища, это концлагеря, в которых я была заключенной. Надо заметить, добровольной заключенной. Дальний юго-восток города, пустынные диковатые улицы, странные дороги, неизвестно почему сохранившиеся лесопарки, возникающие из ниоткуда стражи порядки, не раз ловившие нас посреди самого сокровенного, – такова моя личная территория концлагеря, где в любой момент могло произойти все, что угодно. Ты мог часами разговаривать со мной сквозь зубы, после чего я в отчаянии абсолютно голой выскакивала на дорогу и бежала сквозь страшный ночной лес по колючему снегу. Ты мог самозабвенно ругаться со мной, я шла пешком по пустынному шоссе, ты догонял меня, все начиналось сначала и заканчивалось безобразной сценой полудраки, после чего я в беспамятстве летела обратно по мокрому и скользкому асфальту кольца, тайно желая, чтобы слезы застлали мне глаза настолько, чтобы я однажды улетела прямо в небо. Я звонила тебе с дороги, я рыдала в трубку от невыносимой боли – боли непонимания, самой страшной и неизбывной боли, которая только может быть, ведь в отличие от боли неразделенной любви эта боль не проходит никогда и с каждым разом поднимается на все новые и новые высоты.