— Ничего, — поджала губы Сафира. — Если хочешь, можешь вернуться домой, в Крагию: если нет жены, то и ты больше не муж.

— Я не об этом! — почти вскричал я, делая пару шагов вперед и морщась от боли. — Разве вы не собираетесь ее искать?

— Это ее выбор… — пробормотала Сафира.

— Это дурацкий выбор!

— Да уж ничем не лучше твоего! — возмутилась, наконец, старуха, вставая из-за стола и тыча в меня пальцем. — Она из-за тебя ушла, понимаешь? Ты хотел покончить жизнь самоубийством…

— Но меня вернули! — перебил я.

— Какая разница? — Сафира сделала шаг ко мне и уставилась на меня своими выцветающими старческими глазами. — Она ушла, чтобы отпустить тебя, разве ты этого не понимаешь? Все, Лан больше нет, ты свободен! Лети на все четыре стороны и не показывайся нам на глаза!

Сафира не сдержалась и шмыгнула носом, но быстро взяла себя в руки, запрокинула голову к потолку, загоняя слезы обратно, и повторила:

— Бери деньги и уезжай.

Она подала мне увесистый мешочек, за которым, видно, и лазила в стол. Я машинально взял. А потом, осознав, что это, попытался всучить ей обратно.

— Не надо мне никаких подачек! — возмутился я.

— Это не подачка. Это твое жалованье, — пояснила Сафира. — Небольшое, но уж как наработал. И уйди уже с глаз моих.

Она развернулась, села обратно за стол и уткнулась в книгу, шмыгая носом и хмуря брови. Я постоял еще немного, опираясь о спинку кресла и пытаясь осознать произошедшее. Опять. Это снова повторилось: она опять решила что-то, не спросив меня. Чертов Асдар. Больше ни в одной стране мира женщины не позволяют себе решать чужие судьбы. Когда же до тебя дойдет, что я не такой, как твои асдарцы, Лан? Что меня нужно хотя бы спросить, хотя бы в глаза мне посмотреть, прежде чем решить что-то. Даже если это долгожданная свобода, ты должна была спросить, хочу ли я ее.

— Прощайте, — сказал я, выходя, но даже не оглядываясь.

Почти все содержимое своих сундуков я оставил. Взял только несколько пар белья, сменные сапоги и теплые вещи в дорогу. Почему-то очень хотелось забрать куклу из спальни Лан, но я прогнал прочь эту мысль. При этом, я все-таки послушался странного желания и заглянул в ее покои.

Зашел, побродил немного по комнате. Тут было чисто, очень холодно и как-то пусто, хотя все вещи были на своих местах. Чувствовалось, что здесь уже несколько дней, а может, и пару недель, никого не было. На тумбочке стоял кофейник. Из него еще доносился легкий запах кофе, но жидкости внутри не было. Я полистал лежавшую там же книгу, прижал к лицу любимое платье Лан: оно все еще хранило ее запах. Потом завалился в ее кровать — как был, в уличной одежде и сапогах. Какая теперь разница? В комнате было светло и холодно, но все равно казалось, что вот-вот раздастся голос Лан: она подойдет, приложит теплую ладошку к моему лбу и поинтересуется, как заживают ребра. Я пожалуюсь ей, что все тело ноет, дышать тяжело, а при ходьбе что-то стреляет в колене. Она, ворча, стянет с меня сапоги, укроет теплым одеялом, напоит каким-нибудь гадким отваром, а потом ляжет рядышком, будет улыбаться, разглядывать и болтать что-нибудь приятное.

Но время шло, а Лан не возвращалась. Я знал, что ждать ее здесь бесполезно, но все равно почему-то надеялся. Мне обязательно нужно было перемолвиться с ней словечком. Я еще тогда должен был с ней поговорить, но не смог… Струсил. И снова получил по заслугам.

Куда она могла уйти? Она же прежде не покидала границ Асдара. Вдруг с ней что-то случилось? Уже слишком холодно и сыро для путешествий. Где она проводит ночи? Жива ли еще? Дура, вот ведь дура. И все они тут дураки, что не пошли за ней. Ладно, удержать не могли. Но могли ведь хоть спутника ей какого дать! Карету, слуг! Она же высокородная, в конце-то концов! Так нет же, наверняка отправили, как нищенку какую-то. Конечно, она же у нас правильная, ей ее дурацкие традиции дороже тепла и уюта. А я вот неправильный. Дурной, невоспитанный крагиец! И потому я сейчас пойду, без спроса стащу теплые одеяла, лошадь, торбу овса и пойду ее искать! И мне наплевать на все ваши никчемнее традиции. Это глупо и бессмысленно.

Я действительно стащил и коня, и одеяла, и еще пару полезных вещей. Опросив местных, которые при виде меня болезненно морщились, но все-таки отвечали, я выяснил, что Лан ушла по дороге на Крагию. Меня это слегка воодушевило. Конечно, она могла тысячу раз свернуть в сторону или вообще проехать Крагию насквозь за то время, что я приходил в себя, но во мне поселилась надежда, что Лан не сваляла дурака, а просто поехала к моей семье: ее как мою жену встретят там пусть без радости, но все же с распростертыми объятиями. Шаард сразу поймет, в чем дело, и устроит все, как надо.

— Уже уходишь? — раздался знакомый голос, когда я раздумывал, стоит ли садиться на лошадь с больной ноги, или лучше все-таки обойти ее и забраться с другой стороны. Я обернулся. На крыльце соседнего дома сидел юродивый и ловил сачком придорожные камушки.

— Ухожу, — подтвердил я, все-таки обходя лошадь: дорога впереди длинная, колено нужно беречь.

— Не ищи ее, — спокойно сказал юродивый, поднимая на меня прозрачные, как у стариков, водянистые глаза. — Все равно не найдешь, только зря измучаешься. Земля велика, а небо и того больше.

— Не твое дело, — нахмурился я, забираясь в седло.

— Ну, как хочешь, — юродивый пожал плечами, возвращаясь к ловле камушков. — Я тебя предупредил.

Я потянул за поводья, разворачивая лошадь к дороге.

— Чешуя у тебя смешная, — вдруг добавил юродивый, глядя на меня таким прямым и при этом совершенно осмысленным взглядом, что я поежился. Ничего ему не ответив, я погнал кобылу вперед.

Кто из нас больший дурак — Лан, отправившаяся пешком, или я, не умеющий следить за лошадьми — богам предстояло еще решить. Трясясь на лошади под проливным дождем, я все время опасался, что кобыла издохнет от холода. Мне и самому было нисколько не тепло, но я хотя бы был закутан в меха и укрыт почти непромокающим плащом, и воспаление легких мне не грозило, а вот кобылу, изо рта которой то и дело вырывались клубы пара, было жаль. Я знал, что вечно идти по дороге она не может, и нужно дать ей отдых, как знал и то, что стоит ей остановиться, как разогретые движением мышцы сразу начнут остывать. Но остановиться все-таки пришлось.

Первая ночь была ужасной: костер под таким дождем развести было невозможно, да и не из чего, и единственное, что я мог сделать — это укрыть кобылу своим плащом, самому спрятавшись под ее пузом. Овес она умяла почти весь, а я начал бояться за исход своего путешествия, сообразив, что завтра лошадь будет нечем кормить: в моей голове смутно вертелась мысль, что мокрую траву лошадям вроде бы нельзя. Или это кроликам нельзя мокрую траву?

Ночь была долгой, холодной и бессонной. Я слушал, как завывает ветер, разминал немеющие пальцы на руках и ногах и думал о Лан. Я знал, что она жива. Чувствовал это. Да и не могли боги так жестоко пошутить, вернув жизнь мне и при этом отняв у нее. Но быть живой и быть в порядке — это разные вещи. Что, если она лежит сейчас где-нибудь и медленно умирает от горячки? Что, если ее обманул кто-нибудь, и она так и не дошла до дома моего отца и скитается по городу, как грязная нищенка? Что, если ее спасли от «беды» какие-нибудь недобросовестные мужики, и она сейчас живет у них, работая кухаркой, прачкой и подстилкой для всех одновременно? Хорошо бы ее какие-нибудь простецкие крестьяне приютили. А еще лучше, если она уже находится под крылом Шаарда, ужинает с моей семьей и ждет, пока я, наконец, доберусь до них.

На следующий день дождь все-таки стих, но моя кобылка отчего-то брела по дороге, понуро склонив голову. Даже предложенная мною оставшаяся порция овса ее не порадовала. С каждым часом лошадь слабела. В глубине души я знал, что так и будет, но мне все равно было стыдно. Надо было поинтересоваться у Бардоса, как ухаживать за лошадьми, когда еще была возможность. Но сейчас было уже поздно.