По встревоженному лицу Жени женщина угадала, что вошедшая в сад Ольга недовольна.

– Вы на нее не сердитесь, – негромко сказала Ольге женщина. – Она просто играет с моей девчуркой. У нас горе… – Женщина помолчала. – Я плачу, а она… – женщина показала на свою крохотную дочку и тихо добавила: – А она и не знает, что ее отца недавно убили на границе.

Теперь смутилась Ольга, а Женя издалека посмотрела на нее горько и укоризненно.

– А я одна, – продолжала женщина. – Мать у меня в горах, в тайге, очень далеко, братья в армии, сестер нет.

Она тронула за плечо подошедшую Женю и, указывая на окно, спросила:

– Девочка, этот букет ночью не ты мне на крыльцо положила?

– Нет, – быстро ответила Женя. – Это не я. Но это, наверное, кто-нибудь из наших.

– Кто? – И Ольга непонимающе взглянула на Женю.

– Я не знаю, – испугавшись, заговорила Женя, – это не я. Я ничего не знаю. Смотрите, сюда идут люди.

За воротами послышался шум машины, а по дорожке от калитки шли два летчика-командира.

– Это ко мне, – сказала женщина. – Они, конечно, опять будут предлагать мне уехать в Крым, на Кавказ, на курорт, в санаторий…

Оба командира подошли, приложили руки к пилоткам, и, очевидно, расслышав ее последние слова, старший – капитан – сказал!

– Ни в Крым, ни на Кавказ, ни на курорт, ни в санаторий. Вы хотели повидать вашу маму? Ваша мать сегодня поездом выезжает к вам из Иркутска. До Иркутска она была доставлена на специальном самолете.

– Кем? – радостно и растерянно воскликнула женщина. – Вами?

– Нет, – ответил летчик-капитан, – нашими и вашими товарищами.

Подбежала маленькая девчурка, смело посмотрела на пришедших, и видно, что синяя форма эта ей была хорошо знакома.

– Мама, – попросила она, – сделай мне качели, и я буду летать туда-сюда, туда-сюда. Далеко-далеко, как папа.

– Ой, не надо! – подхватывая и сжимая дочурку, воскликнула ее мать. – Нет, не улетай так далеко… как твой папа.

На Малой Овражной, позади часовни с облупленной росписью, изображавшей суровых волосатых старцев и чисто выбритых ангелов, правей картины «Страшного суда» с котлами, смолой и юркими чертями, на ромашковой поляне ребята из компании Мишки Квакина играли в карты.

Денег у игроков не было, и они резались «на тычка», «на щелчка»» и на «оживи покойника». Проигравшему завязывали глаза, клали его спиной на траву и давали ему в руки свечку, то есть длинную палку. И этой палкой он должен был вслепую отбиваться от добрых собратий своих, которые, сожалея усопшего, старались вернуть его к жизни, усердно настегивая крапивой по его голым коленям, икрам и пяткам.

Игра была в самом разгаре, когда за оградой раздался резкий звук сигнальной трубы.

Это снаружи у стены стояли посланцы от команды Тимура.

Штаб-трубач Коля Колокольчиков сжимал в руке медный блестящий горн, а босоногий суровый Гейка держал склеенный из оберточной бумаги пакет.

– Это что же тут за цирк или комедия? – перегибаясь через ограду, спросил паренек, которого звали Фигурой. – Мишка! – оборачиваясь, заорал он. – Брось карты, тут к тебе какая-то церемония пришла!

– Я тут, – залезая на ограду, отозвался Квакин. – Эге, Гейка, здорово! А это еще что с тобой за хлюпик?

– Возьми пакет, – протягивая ультиматум, сказал Гейка. – Сроку на размышление вам двадцать четыре часа дадено. За ответом приду завтра в такое же время.

Обиженный тем, что его назвали хлюпиком, штаб-трубач Коля Колокольчиков вскинул горн и, раздувая щеки, яростно протрубил отбой. И, не сказав больше ни слова, под любопытными взглядами рассыпавшихся по ограде мальчишек оба парламентера с достоинством удалились.

– Это что же такое? – переворачивая пакет и оглядывая разинувших рты ребят, спросил Квакин. – Жили-жили, ни о чем не тужили… Вдруг… труба, гроза! Я, братцы, право, ничего не понимаю!..

Он разорвал пакет и, не слезая с ограды, стал читать:

– «Атаману шайки по очистке чужих садов Михаилу Квакину…» Это мне, – громко объяснил Квакин. – С полным титулом, по всей форме, «…и его, – продолжал он читать, – гнуснопрославленному помощнику Петру Пятакову, иначе именуемому просто Фигурой…» Это тебе, – с удовлетворением объяснил Квакин Фигуре. – Эк, они завернули: «гнуснопрославленный»! Это уж что-то очень по-благородному, могли бы дурака назвать и попроще, «…а также ко всем членам этой позорной компании ультиматум». Это что такое, я не знаю, – насмешливо объявил Квакин. – Вероятно, ругательство или что-нибудь в этом смысле.

– Это такое международное слово. Бить будут, – объяснил стоявший рядом с Фигурой бритоголовый мальчуган Алешка.

– А, так бы и писали! – сказал Квакин. – Читаю дальше. Пункт первый:

«Ввиду того, что вы по ночам совершаете налеты на сады мирных жителей, не щадя и тех домов, на которых стоит наш знак – красная звезда, и даже тех, на которых стоит звезда с траурной черной каймою, вам, трусливым негодяям, мы приказываем…»

– Ты посмотри, как, собаки, ругаются! – смутившись, но пытаясь улыбнуться, продолжал Квакин. – А какой дальше слог, какие запятые! Да!

«…приказываем: не позже чем завтра утром Михаилу Квакину и гнусноподобной личности Фигуре явиться на место, которое им гонцами будет указано, имея на руках список всех членов вашей позорной шайки.

А в случае отказа мы оставляем за собой полную свободу действий».

– То есть в каком смысле свободу? – опять переспросил Квакин. – Мы их, кажется, пока никуда не запирали.

– Это такое международное слово, – объяснил бритоголовый Алешка. – Бить будут!

– А, тогда так бы и говорили! – с досадой сказал Квакин. – Жаль, что ушел Гейка; видно, он давно не плакал.

– Он не заплачет, – сказал бритоголовый, – у него брат – матрос.

– Ну?

– У него и отец был матросом. Он не заплачет.

– А тебе-то что?

– А то, что у меня дядя матрос тоже.

– Вот дурак – заладил! – рассердился Квакин. – То отец, то брат, то дядя. А что к чему – неизвестно. Отрасти, Алеша, волосы, а то тебе солнцем напекло затылок. А ты что там мычишь, Фигура?

– Гонцов надо завтра изловить, а Тимку и его компанию излупить, – коротко и угрюмо предложил обиженный ультиматумом Фигура.

На том и порешили.

Отойдя в тень часовни и остановившись вдвоем возле картины, где проворные мускулистые черти ловко волокли в пекло воющих и упирающихся грешников, Квакин спросил у Фигуры:

– Слушай, это ты в тот сад лазил, где живет девчонка, у которой отца убили?

– Ну, я.

– Так вот… – с досадой пробормотал Квакин, тыкая пальцем в стену. – Мне, конечно, на Тимкины знаки наплевать, и Тимку я всегда бить буду…

– Хорошо, – согласился Фигура. – А что ты мне пальцем на чертей тычешь?

– А то, – скривив губы, ответил ему Квакин, – что ты мне хоть и друг, Фигура, но никак на человека не похож ты, а скорей вот на этого толстого и поганого черта.

Утром молочница не застала дома троих постоянных покупателей. На базар было идти уже поздно, и, взвалив бидон на плечи, она отправилась по квартирам.

Она ходила долго без толку и наконец остановилась возле дачи, где жил Тимур.

За забором она услышала густой приятный голос: кто-то негромко пел. Значит, хозяева были дома, и здесь можно было ожидать удачи.

Пройдя через калитку, старуха нараспев закричала:

– Молока не надо ли, молока?

– Две кружки! – раздался в ответ басистый голос.

Скинув с плеча бидон, молочница обернулась и увидела выходящего из кустов косматого, одетого в лохмотья хромоногого старика, который держал в руке кривую обнаженную саблю.

– Я, батюшка, говорю, молочка не надо ли? – оробев и попятившись, предложила молочница. – Экий ты, отец мой, с виду серьезный! Ты что ж это, саблей траву косишь?

– Две кружки. Посуда на столе, – коротко ответил старик и воткнул саблю клинком в землю.

– Ты бы, батюшка, купил косу, – торопливо наливая молоко в кувшин и опасливо поглядывая на старика, говорила молочница. – А саблю лучше брось. Этакой саблей простого человека и до смерти напугать можно.