Перед началом концерта, чтобы скоротать время, мы бродим по нашей улице под сенью лип. Время от времени мимо проносятся с нарастающим и убывающим воем, подобно горящим штурмовикам, троллейбусы, шуршат шинами длинные гармошки-экспрессы с последними пассажирами. Потом стихают и эти звуки. Ночь наступает. Сеют во тьму сказочный свет фонари. Мы останавливаемся у тёмных витрин магазинов и «фотографируемся» в их огромных зеркалах.

Затем перемещаемся к освещённому фасаду драмтеатра и начинаем представление.

А поём мы:

«Yesterday, / All my troubles seemed so far away / Now it looks as though they’re here to stay / Oh, I believe in yesterday…»

А потом мастерски сделанную на три голоса:

«Александрына! Цапер прыйшла зіма… / Александрына! Шукаю я – няма! / Александрына! І з песняй ты цвіла… / Александрына! Якою ты была!»

И не менее отточенную, с обертонами:

«После дождя деревья распускаются, / После дождя люди улыбаются, / После дождя влюблённые встречаются, / Синеют небеса. / После дождя…»

И когда сверху летит из окна: «Хорошо поёте, ребята, но уже поздно, на работу рано вставать. Давайте-ка закругляйтесь», мы кричим: «Спокойной ночи!»

И расходимся по домам.

Улица засыпает.

Ей снимся мы».

И вот я опять на ней. Ещё живы мои родители. После встречи я их навещу. Они уже всё знают, хотя мы им ничего не говорили, чтобы не расстраивать. Сами увидели по телевизору и сами позвонили. Алёшку они любили не меньше нас. Мама сказала: «Надеюсь, ты этого так не оставишь, сынок». А отец: «Я тут кое с кем переговорил. Заглянешь – доложу».

Я подошёл к афише. Стержневой репертуар не изменился: Шекспир, Мольер, Толстой, Достоевский, Гоголь, Островский, Тургенев, Чехов, Горький, Булгаков, Куприн… Не знаю, изменился ли зритель, но думаю, не очень. А вот театральным деятелям, как, впрочем, и всем остальным представителям творческой интеллигенции, несладко. Да что там, в прямом смысле поставили на колени, а писателей даже лишили пенсионного стажа, приравняв к обществу любителей пива. Не нужны нынешним господарям «инженеры человеческих душ». Им нужны нано-и биотехнологии. Да спорт. Да потехи. На экранах телевизоров одни только певуны да скоморохи. Страх ведь как весело теперь на Руси! Хлебом не корми – дай посмеяться! Над собой! Больше у нас смеяться не над чем! Во всём белом свете, оказывается, таких, как у нас, упырей не сыскать! Как с фонвизинских и гоголевских времён взялись хохотать, так до сих пор, для здоровья, разумеется, и надрываем животики.

– Давно ждёте? – послышалось из-за спины. Не оборачиваясь, ответил:

– Всю жизнь.

– В смысле?

Обернувшись:

– Когда всё это прекратится.

– Что именно?

– Издевательство над собственным народом.

– А-а… Может, по чашке кофе?

– А пошли. Как говорится, кутить так кутить.

– Поллитровку на одиннадцать персон?

– А на закуску завтрак студента за две копейки. Не слышал? Ну! Самый популярный в былые времена. Кусок хлеба за две копейки намазываешь толстым слоем бесплатной горчицы, которая имелась на каждом столе общепита, и запиваешь стаканом бесплатного кипятка.

– Вы так питались?

– Мы так шутили. И дошутились.

– Что вы имеете в виду?

– Да всё то же.

– Понятно, – посочувствовал богатырь.

Кафе было рядом, на втором этаже примыкавшего к театральной площади дома, такое же, как и в прошлый раз, полупустое. Мы заказали кофе, бутерброды с красной рыбой, поскольку была пятница. Всё было дорого – и кофе, и бутерброды. Но у меня с утра не было ни крошки, ни маковой росинки во рту. Илья сказал, что сегодня угощает он, хотя в прошлый раз угощал он же. Я возразил, мол, теперь очередь моя, но он и слушать не захотел, сказал, возведя очи горе:

– Замолвите там за батю словечко.

– Как его имя?

– Николай.

– Тезки с моим отцом.

– У вас живой?

Я сказал, слава Богу, оба родителя пока живы-здоровы.

Напомнил о своём присутствии телефон. Звонили из отделения местной полиции. Сказали, что им пришла информация из 38-й больницы о поступлении гражданина Виноградова А. И. с полученными в результате избиения травмами, и спросили, когда можно больного опросить. Я ответил, что его уже опросили по месту жительства. «И дело возбуждено?.. И «КУСП» имеется?.. Случайно, не с собой?.. Продиктуйте номер». Я достал и продиктовал.

– Из местных органов, – пояснил Илье.

– Понятно, – сказал он. – Пока время есть, давайте о деле поговорим?

– Давай.

– Вот я чего выездил. Только между нами. – Для солидности он даже оглянулся, не подслушивает ли кто, хотя кругом ни души. – О фээсбэшнике, помните, говорил? – Я кивнул. – Сказал, если в суде не получится, он эту проблему решит.

– Каким это образом?

– А вы не знаете, как они это решают?

– Как?

– «Тегеран-43» смотрели?

– Ну.

– Помните, как на глазах у Костолевского грузовик телефонную будку с Белохвостиковой снёс?

– Что, и у нас такое могут устроить?

– Как и на всём белом свете.

– Фээсбэ?

– Вы как будто с луны свалились. Кагэбэ разве не так расправлялось?

– Я думал, мы это уже прошли.

– Вот что значит жить в тундре!

Я сказал, что городской до мозга костей, что родительский дом в двух шагах отсюда и что я не только тут родился и вырос, но и учился и работал когда-то.

– Кем?

– Газетным червём, а потом директором Дома учителя.

– Газеты печатали?

– Печатали.

– А в Доме учителя… училок окучивали?

– Какой ты сообразительный.

– Понятно, – посочувствовал опять богатырь. – О бате, кстати. Если бы те без ружья были, он бы и стрелять не стал. Он бы их и так отделал. В лёгкую.

– А ты что?

– А я лень-перелень, как он мне всё говорил. Нет, здоровьем Бог не обидел, грешить нечего, а в секцию, в самом деле, лень было ходить. Так… руки вместе, бег на месте… обтирание… после бани… Приготовили бумагу? Можно посмотреть?

Я достал из портфеля заявление и протянул ему. Он взял, деловито глянул.

– А шапка где?

– Какая?

– Бумага кому.

– А кому?

– Здрасти! Председателю Общественной палаты при ГУВД, Треушникову Валерию Антоновичу. Напишите.

– Ничего, что от руки?

– Да хоть от ноги, было бы написано.

– Понятно, – скопировал я его.

– Х-хы.

Я написал. Он оценил:

– Вери гуд.

И стал читать. И читал медленно, как будто по складам, да ещё слегка шевеля губами. Мне даже пришлось напомнить:

– Нам не пора?

Он оторвался от бумаги, заученным движением вскинул шуйцу с крутыми ходиками.

– И впрямь! Летим!

Сунув под блюдце купюру, одеваясь на ходу, мы сбежали по ступеням вниз, выскочили на уже тёмную улицу и скорым шагом направились к театру, а точнее шагал только он, а я за ним едва поспевал из-за подрясника.

Нас уже ждали в условленном месте двое. Один невысокого роста, плотный, в черном пальто, в шляпе, второй высокий, с военной выправкой, в сером полосатом пальто и такой же кепке. Нетрудно было догадаться, кто есть кто.

– А мы уже уходить собрались… – начал было выговаривать Карчак, но мой подрясник, видимо, произвёл на него успокоительное впечатление.

Илья извинился, представил меня. Я коротко изложил ситуацию, заметив при этом, что полиция делает всё, чтобы развалить дело.

– Каким это образом? – с недоверием остро взглянул на меня Треушников.

Я сказал, что всё подробно изложил на бумаге.

– Где она? Давайте. – Я достал. Он сложил её вчетверо и сунул во внутренний карман пальто. – Всё?

– Не могли бы вы помочь с адвокатом? Хороший нужен.

– Андрей Маркович, кто у нас адвокатурой заведует, Саломтин?

– Да.

– Оставьте телефон. Я с ним свяжусь и вам позвоню.

Я сказал, что телефон имеется в бумаге. Наверное, на том бы и расстались, да Карчак поинтересовался, знал ли я покойного митрополита.

– Ещё бы! Он меня рукополагал!

– Что о нём скажете?