– Ну что, думаю, надо ехать. Выводим его под руки (сам он передвигаться не мог, только по стенке), подводим к машине, на свету глянула – о Боже! – а у него и на лице и на оголенных местах шеи отпечатки и вмятины от каблуков. Спрашиваю: «Алеша, что случилось?» Вижу, напрягается что-то сказать и не может. И тут его стало наизнанку выворачивать. Да всё желчью. Усадили мы его наконец. Говорит: «Пить хочу». Заехали в магазин, купили воды. Глотнул. И опять его мутить стало. Дала ему целлофановый пакет. Рассказать толком ничего не может. Как заторможенный. Поняла только, что врач сказал ему, что нос сломан, но ничего, ровный, срастётся. И всё, спрашиваю? Да, говорит. Приезжаем в дежурную часть. Ведём его под руки. Направляют нас в комнату участковых. Заходим. Заглядывает Гена. Выхожу к нему в коридор. Говорит, когда вчера приехал в ЦРБ, буквально следом за ним появился один из тех, кто был на месте происшествия. Зашёл в ординаторскую и пробыл там минут пять. Затем уехал. Назвал фамилию, какой-то Гнездилов. У них, говорит, там целая банда. Травкой не то балуются, не то торгуют, не поняла, да лохов на выпивку разводят. И нашего, видно, за лоха приняли и решили развести. А главный у них какой-то Чика, мент бывший. Говорят, дверь в полицию ногой открывает. Вряд ли, говорит, мы тут чего-нибудь добьёмся. Представляешь, папенька? Офонареть!

– А Гена там как очутился?

– Алёшка ему из клуба позвонил и попросил приехать. Сказал, проблемы у него, а какие, не сказал. Если бы сказал, меня избили, я бы, говорит Гена, сразу наряд вызвал. А по голосу (языком еле ворочал) решил, хватил лишнего и закусился с кем-нибудь. Надо, подумал, взять кого-нибудь для подмоги. За Корягиным заехал. Звонит Алёшке: подъезжаем, мол, выходи. А не сказал, что машину не у входа, а за клубом, у мойки поставит. Пива, говорит, после работы выпил, мало ли чего… Приехали, стоят, ждут. Минут пять прошло. Алёшки всё нет. Выходят они из машины – и слышат, что между оградой стоянки и клубом, в неосвещенном месте, крики. Бегут. Видят, толпа народа. Алёшка на спине лежит. Гена, правда, сначала не подумал, что это Алёшка, мимо пробежал, к охранникам, они у входа в клуб стояли. Чего, кричит им, стоите, смотрите? Полицию вызывайте! Возвращается назад. Глядит – точно Алёшка. Без сознания. Кто-то ему голову держит, чтобы кровью не захлебнулся: из носа хлестала. Время идёт. Ни полиции, ни скорой. Появляется этот Гнездилов, спрашивает Гену: «Твой?» Сам, говорит, виноват, ходил и на всех залу… задирался, в смысле… Гена спрашивает, и кто его так? А я, говорит, откуда знаю? Сам только что подошел. Одноклассника тут бывшего Гена приметил. Костылёв фамилия, а кличка Костыль. Подхожу, говорит, к нему, спрашиваю, кто парня избил? Так, говорит, я тебе и сказал. А я знаю, Гена говорит, что он сидел, и теперь у него срок отложенный. Тут кто-то крикнул: «Менты!» И все стали разбегаться. Подъехала скорая. Когда Алёшку грузили, в ней ещё один избитый сидел. Друг Алёшкин, с которым они после дня рождения в клуб пошли. Вроде бы ещё одному досталось, но не сильно, и того охранники ещё до этого успели выпустить через чёрный ход. Ещё вроде бы один с ними был, но тому вообще ничего. Лёгким испугом отделался… И Чика, спрашиваю, там был? Говорит, я не видел, но от кого-то слышал, что вроде бы со стороны за всем этим наблюдал и руководил. Камеры же там кругом. А он всё-таки мент бывший, привык шифроваться. Капюшон на глаза надвинет, и ни за что не догадаешься, кто такой. А эти, спрашиваю, что, совсем обнаглели, ничего не боятся? Выходит, говорит, что так. Один из них вроде бы даже заявил Алёшке в клубе, когда всё только начиналось, что он его убьёт и ему за это ничего не будет. Вроде бы кто-то даже слышал, как кто-то из них кричал в клубе, что завтра у него суд, но он на него не пойдёт, а до кучи ещё нашего Алёшку зароет.

– За что?

– И я спросила. А я, говорит, откуда знаю? Сейчас опрашивать будут, узнаешь. Ушел. Стали Алёшку опрашивать… Папенька, целых четыре часа!.. Два слова скажет, положит голову на стол и отключается. Да несколько раз на улицу мы его водили, урна у них там. Потом заявления писать стали. Сначала одно, потом второе по поводу телефона. А в медицинской справке знаешь, что было написано? Ушиб мягких тканей. Да ещё текст заявления сотрудник этот сам написал. А то, видите ли, таким заявлением, как было на самом деле, мы можем якобы невиновных людей под серьёзную статью подвести! Это, папенька, что? Они с бандитами заодно, что ли?

Что я мог на это ответить? У меня самого все это не укладывалось в голове.

Даша продолжала:

– Я говорю, там камеры видеонаблюдения кругом, надо видео из клуба взять. Он даже внимания на это не обратил. Встал, говорит, везите его к клубу. Я спрашиваю, это ещё зачем? На следственные действия. Какие, говорю, ещё следственные действия? Вы издеваетесь, что ли? Вы посмотрите на него! Он даже и слушать не хочет. Чтобы, говорит, через пять минут были. Куда деваться? Поехали. Приезжаем. Говорит Алёшке: выйдите из машины. А он по дороге отключился. Разбудите, говорит, его. Растолкали. А он никакой. Приехавшая с ним сотрудница на Алёшку глянула и говорит: «Зачем вы его сюда в таком состоянии привезли? Его срочно в больницу надо. Я не буду проводить следственные действия». Тогда этот по территории походил. Телефон искал. Какую-то бумажку составил. Подписывай, Алёшке говорит. Я спрашиваю, что за документ? Дайте прочитать. Не дал. Алёшка подписал. И заявление тоже. Я так поняла, ему всё равно уже было, лишь бы отвязались поскорей… Остались мы одни. Алешка говорит: «Даш, у меня такое ощущение, что сейчас голова лопнет». Заехали в аптеку, купила я пентальгин. Алешка принял пару таблеток. Гляжу на него и думаю, с маменькой плохо станет, когда она его таким увидит. Повезли к нам. Дала ему Игореву рубашку, брюки. Переоделся он, прилёг на диван и сразу отключился. Пусть, думаю, поспит. Пару раз заходила послушать, дышит ли. В третий раз захожу, а он хрипит. Я так перепугалась! Думаю, всё, умирает! Давай его тормошить. Он глаза приоткрыл, но тут же опять отключился. Грязную одежду я в пакет сложила и маменьке отдала. Может, для следствия понадобится. Она его прибрала.

Поскольку начало не предвещало ничего хорошего, мы оказались в затруднительном положении, не зная, что делать дальше. И, так ничего не решив, распрощались до завтра. Даша с Игорем уехали. Дома их ждали двое – двенадцати и девяти лет – совершенно не предсказуемых на выдумки сыновей.

Я ушел на службу, где меня дожидалась начавшая выходить из терпения Лера – стрелка часов уже перевалила за пять. Двух своих дочерей дошкольного возраста она оставила на Гену, а завтра собиралась приехать вместе с ними, и Даша со своими, вообще все, надо было что-то срочно предпринимать.

Несмотря на поднявшееся в начале возмущение, вид сына и особенно Дашин рассказ начали погружать меня в состояние выброшенного за борт в бушующий океан незадачливого пассажира. И сколько бы я ни успокаивал себя, какие бы ни придумывал объяснения, легче не становилось.

Нетрудно представить, что это была за служба. Я действовал как в чаду, словно робот говорил ектеньи, механически вынимал частички из просфор, выходил на чтение евангелия на середину храма, помазывал прихожан елеем. После вчерашней службы пришло всего пять человек, так что вскоре я опять оказался в алтаре наедине с самим собой. Это становилось невыносимым. И чтобы убить время, я вышел читать канон, что делал и прежде, особенно в первые годы служения в подражание тому же великому тёзке из Кронштадта, но теперь даже это не помогло. Я оглашал на весь храм тропари, а ничего из того, что читал, не слышал. Я даже не помнил, о чём было «воскресное евангелие». И какие после «третьего, шестого и девятого часа» делать возгласы, долго соображал. А на «Честнейшую» (хвалебную песнь в честь Девы Марии) вообще забыл покадить алтарь. Только когда запели «Величит душа моя Господа…» и я поднял глаза к нашей старинной иконе, перед которой о чём и о ком только не приходилось просить, моего сердца словно что-то коснулось. И я уже не мог удержать слёз, и так, стыдясь и стараясь их скрыть, как можно ниже опуская голову, совершил каждение храма и, вернувшись в алтарь, уже не выходил из него до конца всенощного бдения, и то стоял на коленях, уткнувшись лбом в сложенные крестообразно на углу престола кисти рук, что-то несвязное бормоча, а то стоял за престолом у огромного распятия, со стороны своего ещё более великого тёзки, и от крайней горести не мог произнести ни слова. В девятом часу вышли на улицу. Было пасмурно. Ночь наступала, и село казалось совершенно безлюдным. Дачники разъехались давно, и даже в ближайших к храму домах не было света. Уличных фонарей на всё село два – у входа на территорию храма да на автобусной остановке, а больше тут и освещать нечего.