2 ноября 2013 года, в субботу, когда в половине восьмого утра я шёл на вселенскую заупокойную литургию, установленную в память Куликовской битвы, позвонила Даша и сообщила, что вместо неё приедет Лера.

– Почему? – скорее по инерции, чем по необходимости спросил я: обе дочери пели на клиросе попеременно.

– Ты разве не знаешь?

Знакомый с детства голос дрогнул так, что у меня едва не остановилось сердце.

– Что? – казалось, всего лишь подумал я.

– Алёшу избили.

Я замер на полушаге.

– Где? Когда? Ну говори же!

– Ночью, в «Форварде».

– Что ещё за «Форвард»?

– Клуб ночной.

Что?! Алёшка был в ночном клубе? Это просто не укладывалось в голове. А перед глазами уже маячили телевизионные картинки ночных оргий под оглушительный барабанный бой, вспышки цветомузыки, пьяные орды, подпольные наркопритоны, ночные бабочки, драки… Да, но мой сын, и не просто, а сын священника… стало быть, втайне от нас… Я был убит и едва смог выговорить:

– Ну и?..

– Еду за ним в больницу.

– Не положили?

– Нет.

– Хорошо.

Я перевёл дух. Не положили, стало быть, ничего опасного. Ну, и урок на будущее. И тут же вспомнил, как вчера вечером Алешка собирался ехать в райцентр на день рождения приятеля по университету. Стало быть, после вечеринки в ночной клуб подались. Поди, всей компанией и получили. И поделом.

Но беспокойство не проходило.

Народу пришло немного, а точнее, все, кто мог, поскольку заупокойные службы справлялись всем миром неукоснительно. За двадцать два года практически вымерла вся округа. Когда я прибыл сюда служить, а точнее, прилетел на крыльях веры и надежды в грядущее воскресение России, в школе было два выпускных класса по тридцать учеников, теперь – один, и тот, собранный из трёх окрестных школ, в прошлом году состоял из девяти, а в этом вообще из шести выпускников. Всё это время я только и делал, что отпевал. Крещений и венчаний год от году становилось всё меньше, а теперь и того и другого по одному, по два в год, и то приезжие, поскольку храм наш старинный, и хотя не единожды грабленый, тем не менее ещё сохранивший бесценное убранство старины.

Когда вернулся со службы, дома только и разговора было о случившемся. Моя бедная Катя была сплошное переживание. В такие минуты она становилась безгласной. Добиться каких-либо внятных объяснений было немыслимо. В её изученной до последней черты душе, а значит, в глазах, можно было прочесть лишь одно слово – ужас. И это в очередной раз подхлестнуло во мне подымающееся возмущение. За сорок лет совместной жизни, да ещё с пятерыми детьми, чего только не бывало, и ни разу под ударом судьбы я не прогнулся. Моя жизнь во Христе, как и моего великого тёзки из мятежного Кронштадта, приучила ни при каких обстоятельствах духом не падать, а это всегда начиналось с внутреннего возмущения и только придавало силы.

Однако время шло, а сына всё не было. Катя сказала, у Даши заснул. Уснул, подумал, стало быть, дело на поправку, и ушел к себе. С недавних пор у меня появился свой угол. Две старшие дочери давно определились и жили своими семьями в райцентре, в нашем некогда славном, а ныне захудалом городке, кстати, летописцем не раз помянутом.

Каково же было моё удивление, когда в половине третьего в комнату вошла Катя. Глянув на неё, я даже возмутился:

– Может, хватит?

– Иди сам посмотри.

Шум подъехавшего автомобиля, стук двери, беспокойные голоса в коридоре я, разумеется, слышал, а также – возню и лёгкий удар по стене, очевидно, локтем в соседней комнате, куда определили сына (это была их с Мишей, младшим, комната), и не пошёл сразу потому лишь, чтобы дать сыну понять, что видеть его не могу, хотя, признаться, и очень хотелось. Но я себя знал. Прежде чем устроить провинившемуся выволочку, надо было успокоиться и, само собой, помолиться, что и собирался сделать, но появилась Катя.

– Ну хорошо, хорошо, пошли, – не убавляя громкости, сказал я и вышел за нею следом.

Перед входом в мальчишечью комнату Катя остановилась, пропуская меня вперёд. Кулаки её были прижаты к груди, что выдавало крайнюю степень горести. Я покачал головой и вошел, а войдя, тут же замер.

Алёшка лежал на своем топчане, на спине, головой к окну. Из обеих ноздрей распухшего носа, из правого уха торчали кровавые ватные тампоны. Кровавая гематома из правого глаза свисала на нижнее веко, белки тоже были налиты тёмной кровью, а вокруг глаз синяки – «очки», как объяснил позже знакомый невропатолог. По ходу осмотра выяснилось, что голова у сына вся в шишках, а лицо, туловище, руки и ноги сплошь в синяках и ссадинах. Доставляли мучения ужасные головные боли, и вообще не было живого места от побоев. Сын не мог жевать, так как и зубы шатались и болели, но, слава Богу, были целы. Донимала острая боль в позвоночнике выше поясницы, причинял страдания указательный палец правой руки – и палец действительно был распухший и кривой. Сын пребывал в полусознательном состоянии и постоянно впадал в забытьё, а если хотел что-то сказать, долго думал и говорил нечленораздельно.

Катя осталась с ним, а я вышел на кухню, где за столом сидели Даша с мужем Игорем.

Я попросил дочь как можно подробнее всё рассказать.

И тогда с присущей её характеру эмоциональностью она заговорила. Да как! Мне постоянно приходилось её останавливать и переспрашивать, поскольку, потрясённая случившимся, она то и дело перескакивала с одного на другое, и не могла удержаться от комментариев.

И вот какая из всего этого вырисовывалась чудовищная картина.

Примерно в половине третьего ночи Даше позвонил младший зять Гена и огорошил, заявив, что Алёшку сильно избили у ночного клуба и что он сейчас едет следом за скорой в ЦРБ. Как он там оказался, Даша не спросила и сразу принялась названивать в приемный покой.

Сначала ей ответили, что парнишка без сознания. Около четырёх Даша позвонила опять. Ей ответили, что пришел в себя, но его сильно рвет, и велели позвонить в семь.

В семь сказали, что парню делают снимок, и велели позвонить позже. В половине восьмого тот же женский голос ответил: «Подождите… – И Даша услышала отдалённый разговор: – Куда больного? Сестра звонит. – И когда мужским голосом отозвались: «Домой», – в трубку сказали: – Забирайте, у него все в порядке».

– Мы сразу в приемный покой. Входим, смотрю, у стены, на лавке, бомж какой-то сидит с опухшей физиономией, из носа, из правого уха кровавые тампоны торчат, весь в крови, в грязи. Я даже по куртке его не узнала. Рядом два милиционера стояли и ещё какой-то обколотый сидел, говоривший одному милиционеру, что всё видел. Прохожу мимо, заглядываю в ординаторскую, сидит медсестра. Вам чего, спрашивает? Говорю, за братом приехала. Так забирайте. А где он? Так вон же на лавке сидит. Я чуть не упала: всё в порядке! Вы, говорю, издеваетесь, что ли? Это, по-вашему, всё в порядке? А ну позовите врача! «Врач занят. Не одни вы тут такие». Да как, говорю, вы можете выпроваживать такого больного человека? А она мне (представляешь, папенька?): «Хватит! – И Даша махнула рукой, изображая медсестру. – Наотдыхался! И так он у нас тут всю палату кровью залил!» Я говорю: «Скажите фамилию врача». – «Это ещё зачем?» – «Хочу знать, какой такой врач ничего опасного во всём этом не нашел». – «Ничего я вам не скажу. И вообще, закройте дверь». Я, говорю, на вас буду жаловаться! «Да хоть папе Римскому!» И дверь захлопнула. Ничего себе, думаю, больница! А тут ещё милиционер этот: «Хватит, гражданочка, шуметь, не мешайте людям работать, а родственника своего везите в отделение». – «Зачем?» – «Для опроса. И заявление… будете писать? Я, так понимаю, у него телефон пропал. Будем разбираться». – «Что, в таком состоянии?» – «В каком? Вы слышали, что вам сказали? У него всё в порядке. И справка есть». – «Покажите». – «В отделении покажу». Говорю: «Вы это серьёзно? Да он еле сидит!» – «Ничего. Пить меньше надо. Чтобы через десять минут были».