– Тоже прекрасные друзья! – подхватил я. – Вот с кем дружить надо! Сразу видать: в огонь и в воду! Особенно этот неразговорчивый! Где хоть живут, знаешь?

– Нет.

– Понятно. Как и полагается у закадычных друзей! Где живут – не знаем, где работают – тоже! Отлично! Вот это, я понимаю, дружба!

Крепкая! Как дальше там? «Друг в беде не бросит?» Прямо в точку! Так?

– Нет.

– Эх ты-ы, не-эт!

Сколько было подобных разговоров прежде – и всё впустую! Впрочем, может быть, не совсем. Всё-таки маменьку свою Алёшка жалел и любил. С детства. Помнится, когда Катя пришла с Мишей из роддома, Алёшка, за неделю истосковавшийся по материнской ласке, ухватился за её подол и, округлив глазёнки, враждебно сдвинув к носу брови, пронзительно вопил:

– Дафа кыф, Лела кыф, моя мама!

А потом подрос Миша. И были они до удивления не похожи. Алёшка всё время с правдолюбиво нахмуренными бровями и круглыми глазёнками, а Миша как нализавшийся чужой сметаны кот, с улыбкой до правого уха и хитро прищуренными глазами. Ну, а если напроказят, правды не добиться. Один кричит: «Это Лё-офа!», другой: «Это Ми-ифа». При таком количестве детей трудно было каждому уделить максимум внимания. Может быть, вполне может быть, они его недополучили в детстве. Но в том бардаке, который тогда царил в стране, я постоянно стоял перед выбором: либо – либо. Свободной минуты не было. Как вспомню, с раннего утра и до позднего вечера в заботах. И не столько по службе, сколько в борьбе за выживание. Если кто забыл, напомню. Тогда одним росчерком пера всех сделали нищими. И на селе в те годы все без исключения кормились от земли. Мы не исключение. Ко всему этому стройка. Три с половиной года мы не вылезали из неё и до сих пор ещё не завершили. Всё приходилось делать самому. Ездить с двумя нанятыми за дефицитную, выдаваемую в ту пору по талонам водку мужиками валить лес, а перед этим с такими же пузырями с лесником на разметку, с теми же мужиками вместо трактора таскать волоком освобождённые от сучьев лесины нагруженным брёвнами бортовым стареньким уазиком на опушку леса. Насилу, помнится, выпросил в лесхозе единственный лесовоз-самопогрузчик. Треть нашего леса на пилораме рабочие пропили, но и нам хватило, чтобы достроить дом. В качестве подсобника самому приходилось на самодельном допотопном станке строгать тяжеленные доски для полов, потолков и перегородок, месить и подносить раствор и даже делать кладку погреба, залобков над сараем и гаражом. Тем же бортовым уазиком (нашим первым семейным автомобилем) возить из карьера песок, который грузили с детьми лопатами, бетонные балки для окон и дверей из Зареченского ЖБК. Это теперь, если есть деньги, тебе всё привезут, а тогда всё было в дефиците, в том числе и транспорт. За шифером, например, пришлось ехать за триста километров. Всё и везде надо было выпрашивать. Везде и всех умолять. Подрясник и скуфейка, которые не снимал, были самыми надёжными союзниками в этом деле. Тогда это было в диковинку. На церковь смотрели с уважением за её былую бесправность и предполагаемую в ней на фоне общего бардака святую нищету и справедливость. Мой вид, с выгоревшим на солнце чёрным сатиновым подрясником и видавшей виды скуфейкой, как нельзя лучше это иллюстрировал. Таким способом удалось выклянчить силикатный кирпич, обеспечить его доставку, да мало ли что…

Помню, как всем семейством подтаскивали для каменщика кирпичи, поскольку дом был наполовину каменный, наполовину деревянный. Принимали участие и Алёша с Мишей, а было им тогда по пять и шесть лет. И сразу устроили соревнование, кто из них сильнее и больше зараз кирпичей унесёт. Оба в больших, не по размеру изношенных ботинках, после старших дочерей, с незавязанными, таскавшимися по земле шнурками, упрямые до невозможности. Раз скажешь, по одному кирпичу носите, два скажешь. Глядь, а они опять по два, а то и по три кирпича тащат. Ручонки едва держат, пальчики побелели, вот-вот от тяжести завалятся назад или уронят себе на ноги кирпичи, а всё равно прут.

А вообще, как они все старались! И чуть ли не каждый вечер спрашивали:

«Папенька, когда? Папенька, скоро?» И вот наконец, накануне Пасхи, мы перебрались в кое-как обустроенное жилище, с небольшим запасом деньжат на дальнейшее благоустройство. Деньги в очередной раз добыли, как и все, от собственной земли, вырастив картошку, моркошку, лук, капусту, свеклу и продав всё это на рынке. Около гектара земли у нас тогда было. И мы уже вместе со всеми начали вставать на ноги, да подкосил дефолт. Получили подарочек от очередного болтуна, который теперь нашим атомом торгует. На его благополучие, разумеется, это не повлияло. Вообще ни на чьё из их компашки. А что им до чужого благополучия? Они и теперь только и глядят, как бы в очередной раз народ обобрать и облапошить. И даже пытаются уверить, что, как и в холодную войну, мы будто бы опять проиграли. Они – может быть. А мы как жили, так и останемся жить на своей земле, запасных аэродромов у нас нет. Правда, у нас теперь и земли нет. Почему? А перекрыли кислород вышеозначенные деятели в нулевые, окончательно лишив село рынка, и практически вся земля заросла березками. И как их только земля носит? Что ни сделают – всё во вред. Впрочем, будет у нас ещё время об этом поговорить.

Я включил планшет, открыл файл и стал отвечать на вопросы корреспондента областной газеты. Это отняло немало времени, к тому же, отослав ответы, буквально через пять минут получил дополнительные вопросы, а ещё через полчаса – статью с просьбой поправить, если что не так. Это ещё отняло время. И всё равно ехать на встречу с Ильёй было рановато, но и в палате сидеть уже невмоготу.

– Ладно, – сказал, вставая и убирая в портфель планшет, – поеду. Завтра маменька собирается приехать. С врачами сама хочет поговорить. Надеюсь, ты меня понял?

– Да.

Площадь у драмтеатра, сама улица, в которую он замечательно, в смысле архитектуры в стиле барокко, вписывался, были моими альма-матер. На этой улице находился университет, филологическое отделение которого я когда-то окончил. Буквально в двух шагах от драмтеатра, на третьем этаже такого же старинного здания, обитала редакция популярной в те годы вечерней газеты, в которой началось моё корпение над гранками полос. Посещение каждой новой премьеры входило в мои прямые обязанности. Это было время особенное, что бы про него не пели, потому что это было время нашей юности, время больших надежд.

Вы спросите, в чем это выражалось, да ещё в такой застойный период? А я вам скажу. А лучше приведу зарисовку из «подвала» пожелтевшей четвёртой полосы большого газетного формата, написанной под тогдашнего нашего кумира Хэма, как мы его между собой по-приятельски называли.

«Я живу и учусь на самой красивой улице нашего старинного города. Недавно ему стукнуло семьсот пятьдесят. Тут жили родители моего отца. Они приехали сюда из отдалённых деревень в конце НЭПа строить новую жизнь. Оба окончили рабфак. Потом один университет. Мамины родители с рождения и до смерти жили в деревне, в которой я провёл свой детство. К сожалению, оба деда сложили головы на полях Великой Отечественной.

Мои родители – дети войны, хотя почти её не помнят. Им было по шесть лет, когда она началась. Но что-то они всё-таки помнят. Голод, холод, измученные лица матерей, похоронки. Я у них ранний ребёнок. Они были студентами второго курса университета, когда я появился на свет и, чтобы не мешать учёбе, был отправлен в деревню, где жил до школы. А ещё через пять лет появилась моя сестра. Она тоже мечтает учиться в нашем университете, как и я, пишет стихи, любит музыку.

Я играю на шестиструнной гитаре. У нас дворовое трио: гитара, аккордеон и скрипка. В отличие от меня остальные профессионалы. Один закончил музучилище, второй учится в консерватории. Зато у меня самый красивый голос, поэтому я всегда пою вторым. Второй – это главный, второй – это солист. И я солирую, когда мы репетируем во дворе, а потом устраиваем импровизированные концерты на площади перед драмтеатром. Это происходит каждое воскресенье примерно в одно и то же время, как правило, летом и когда начинают ронять первую листву старые липы. Все уже к этому привыкли. Перед нами собирается небольшая толпа со всей округи.