В груди его что-то болезненно сипело при каждом тесном вдохе, с надломом скрипело при тяжком выдохе. Лёгкие, будто сжали в дряхлую поролоновую губку, отжали из них всё жидкое и воздушное, сильнее давили, досуха, чтоб в труху под рёбрами рассыпались. Через боль снова вдыхал, не желал истлевать, судорожно хватал ртом воздух и тут же жадно глотал. Что с ним?!
Идти…
Идти, идти, ему нужно идти, идти или замерзнуть. Бездушная промозглость воровато пробиралась за ворот его тонкой толстовки, кралась по спине, оступалась на лопатках, скатывалась вниз, цепляясь за кожу, колко топталась на позвонках, старалась продраться внутрь, исступленно вгрызаясь в хрупкое тепло. Всё меньше и меньше тепла оставалось. И Вадима всё меньше.
Пальцы его рук наглухо закоченели и больше не слушались. Скривил их холод, а мизинец, загнутый вовнутрь, упорно впивался в застывшую ладонь в надежде согреться. Глубже, ещё глубже пробивался, а живое не чувствовал, отчаянно дрожал, беззвучно прося помощи, забывал, как двигаться. Забывался и Вадим.
Он упёрся ладонями во что-то скользкое, стекло, может. Ничего не мог рассмотреть. Щурился, дико драл руками глаза, которые безумно горели и слезились. Оступился, споткнулся, и невидимое тупое и суровое железо больно проткнуло живот, вдарив под рёбра, выкачав из него обрывки хриплого дыхания и клочки застывающего тепла. Он трудно без голоса прокричал, корча губы в немом вопле. Оборвался поток воздуха для него на минуту, пока коробило от боли. Задышал он тут же снова, засипел. Иззябшими пальцами нащупал обидчика – перила. Вперёд шагнул, затыкая рукой в груди, где продавили больно.
Дойдёт…
Дойдёт, он дойдёт и не сдастся. Только нельзя останавливаться. Ещё стекло и ещё. Безразличные подоконники, острые с торца, безжалостно впивались в его ладони. Пару раз Вадим успел отдёрнуть руки прочь за мгновение до, дальше опаздывал. Кусали его металлические пластины окон, дырявили насквозь.
Под его пальцы попадали бугристые стены. Истрёпанные и чужие, они не отзывались на его беззвучную мольбу о помощи, отталкивали своей промокшей заношенностью, ловко вырывались из раненных объятий, отказывались пачкаться чужой жизнью, и Вадима отбрасывало прочь от стен.
Люди…
Ещё люди, он натыкался на них, и те, ненавистно шипя: «Накурятся неизвестно чего, и после шляются всюду», брезгливо отталкивали его от себя обратно к стенам. А он, истыканный в чёрные кровоподтёки грубыми углами равнодушного города, больно бился спиной и животом о перила. Он снова и снова падал на мокрый асфальт, зарывался ладонями в склизкие опавшие листья, в месиво холодных луж под ногами, в чавкающую грязь, тяжко выл сквозь больно сжатые зубы, всё глубже промокая и промёрзая.
О помощи просить не получалось, не было голоса: вместо звуков из горла выходил густой скрип, и тут же сбивалось дыхание, переходя в свист. Он тяжело поднимался и шёл дальше. Но куда дальше? Где он? Как он сюда попал? Как выбраться теперь? И сможет ли Вадим выбраться?
Снова холодные стёкла. Ещё и ещё. Совсем ничего не видно, наверное, ночь. Рук, кажется, больше нет, и ног тоже. Может, там, в липкой грязи последней встречной лужи остались. Потерял, когда бесполезно возился среди гниющей листвы, и таких же людей, что равнодушно прошли мимо него.
Воды бы сейчас, хоть каплю, во рту всё пересохло, да и внутри тоже. И не холодно уже, а просто устал. Как же невыносимо хочется спать. Рука провалилась в пустоту, значит, стена закончилась. Шаг туда, в неизвестность. Прелая тишина. Сырой, протухший воздух и корявая кирпичная стена. Нужно просто немного поспать, и всё закончится.
Спиной тягуче сползал по шершавой поверхности на асфальт, гнулся всё ниже, упирался носом в свои колени. Тепло, сейчас будет тепло. И не больно ведь сейчас, правда? Правда…
Дыхание его становилось всё тише. Почему он здесь? Где, здесь? Надо встать и идти дальше, надо бороться. Только зачем? И с кем, с кем бороться? Нет сил совсем, растратил всё на поединках с перилами, которые, что было злобы, вонзались в его промёрзшее тело, ища слабые места, но не сломили всё же и не сломали. Теперь холод за них добивал.
Холоду же грубо врываться внутрь не требовалось вовсе. Он осторожно пробирался в ещё живого человека, по капле откачивая тепло и заменяя на неживое. Вот и Вадима настоящего, сейчас подменят на закоченевшую безжизненную копию. А его, другого, который был живым, куда же? В бесформенную кучу ненужности, как и отработавшие зеркала на той стороне набережной? Холодные, безмолвные, невидящие зеркала лежат непотребным мусором в стороне от людских глаз. Мёртвые эти осколки снаружи, обозлившиеся и ненавидящие изнутри, ненужные больше и неживые. Но Вадим же живой!
Он, яростно взвыв, взвился вверх, что было сил, и попробовал подняться, царапая стены, раздирая остатки пальцев в кровь, попытался зацепиться за выступы, но не вышло – хрипы из горла безжалостно задушили его. Дрожащими руками он крест-накрест перехватил свою шею, натужно силясь вдохнуть, и тут же перебросился на грудь, скребя себя скрюченными пальцами, рвал одежду, прорывался в живот.
Дышать не чем! Дышать! Дайте мне дышать! Отпустите, отпустите же! Он обезумевши пихал в самого себя руки. Ему в себя нужно, застряла там тяжесть, и дышать не даёт. Отпустите!
И вдруг судорожно оборвалось его сиплое дыхание, а пальцы рук застыли поверх собственной груди. Кирпичная стена оказались под щекой. Мучительный выдох.
Вдох, больно так, очень больно. Лёгкие яростно грызли сами себя. Кто-то тёр Вадиму лицо и руки, бил по щекам, грубо затягивая что-то вокруг шеи. Душат?! Он слабо завозился в чужих сильных руках. Не надо, ну, пожалуйста, не надо! Он о помощи просить хотел, согреться просто, отдышаться, а его хотят успокоить удушьем. Непослушными пальцами пытался высвободить горло из шероховатой ткани, но не дали. Запястья его рук грубо вывернули в стороны, а шею круче запутали. Сопротивляться сил не оказалось совсем, и он смирился со своей участью. Голова Вадима безвольно заваливалась на бок, но её подняли обратно и продолжили больно растирать лицо. Его одолевала горькая тошнота, глубоко в его животе скручивались крепкие спазмы, наружу выдавливая тугие стоны. Он истощённо сучил ногами, без голоса изнутри надрываясь болью, а когда вдруг рывком провалился в плотную дрожь, мутно осознал, что никогда ему уже больше не встать. Бессилие противно сбегало по спине мелкими капельками пота, медленно забирая и его целиком с собой. Сквозь судорожные обрывки его угасающего сознания, напористо прорвался строгий незнакомый мужской голос:
– Давай, парень, рано тебе умирать, слышишь! Просыпайся же! Сейчас поможем тебе, вытащим, отобьём. Ты только дыши. Дыши!
Вадим вдруг легко и наивно поверил, что его ведь и, правда, сейчас вытащат, охотно подчинился и тут же часто-часто задышал. Глубже и глубже, терпя боль. Значит, не убивают, значит, ошибся и не в кучу ненужности его пока, нет. Там другие пусть пылятся, а ему к живым нужно, с живыми. Он и сам живой и нужный! Руками слабо цеплялся за кого-то, кого не видел, впивался скрюченными от холода пальцами в невидимую дутую куртку и не отпускал, надрывно кашляя. Кто-то рядом, только бы не ушли и не бросили. Ну, пожалуйста! Закричал:
– Не бросайте меня, не бросайте меня одного! Только не бросайте меня здесь! Я не хочу…
Скрипуче надломился его обезумевший от страха, безысходности и отчаяния голос. Холод через горло мгновенно проник в самое нутро мальчика, не желающего умирать молодым, и перекрыл ему доступ к дальнейшей жизни, а самого его сию же секунду отправил к неживым. Что наделал-то, Вадим и сам понять не успел, как рывком опрокинулся на колени на асфальт, глухо ткнулся в стену непослушной головой и на последнем надорванном выдохе страшно прохрипел:
– Остановите это… Выпустите… Отпустите… Верните меня назад…
– Вернись, Вадим! Вернись уже к нам!
Артём.
Это Артём прямо сейчас возвращал Вадима и, вытаскивая из трудного отражения, грубо настаивая на своём, тряс его за плечи и хлёстко бил по лицу.
