У ног второго вдоль стены на бетонном полу, который был пробит на вылет хлипкими стеблями упорной к жизни травы, сиротливо стоял остриём вверх крупный осколок старого зеркала. Другие осколки громоздились рядом друг на друге колкой горкой и безмолвствовали. Раскололи люди ненужное ещё зрячее стекло, раздробили цельное отражение на сотни мелких, сгребли в кучу и вышвырнули на улицу, как мусор.

Те, что оказались в кучке, друг на друга смотрели, не способные больше видеть и отражать. Одинокому больше повезло. Пожалел его кто-то, пристроил к стене зеркалом наружу. Стой тут теперь повреждённым куском, жди, может, пройдёт, кто мимо, отразишь ещё, не всё для тебя потеряно. Тучи видишь? Уже хорошо. Опасен ты, если в руки взять – порежешь, отомстишь за повреждения несовместимые с жизнью, и за собственное увечье без долгих раздумий бездушно возьмёшь плату чужой болью и кровью. Обида у тебя внутри, потому и тучи отражаются в тебе грузнее и мрачнее реальных.

Вадим присел, уткнувшись коленями в сырой бетон, и рукой осторожно смахнул пыль и грязные пятна, которые осели на стекло после дождя, монотонно протянул:

– Не дуйся, и тебе света ещё достанется. Поговори со мной. Успеешь ещё в общую кучу ненужности. Впусти.

И тут же мимо Вадима с визгом промчалась белая маршрутка, сигналя, что есть силы, одурело визжа, больно въедаясь в голову своим писклявым голоском.

– Куда прёшь, псих! – истошно завопил водитель, на секунду высунувший себя из душной кабины и таких же пассажиров внутри. ‑ Не хочешь жить, не мешай другим!

Вадим рывком обернулся и с ужасом осознал, что кричат ему. Это он, псих, потому что стоит на разделительной полосе на стыке перекрёстка четырёх дорог, не способный и шагу сделать, потому что необъяснимым образом приклеился к свежей разметке на асфальте и совсем не чувствовал ног.

Он встрепано дёрнул головой влево – старая ухоженная, вышколенная часть города, самый центр, напротив небольшой сквер, аккуратные скамеечки, чистые тротуары, стильный современный драмтеатр.

Вправо – огромный торговый центр, где при желании можно купить всё, что нужно и не особо, просто отдохнуть, вкусно перекусить. Там, левее, цирк, вернее каркас его светлого будущего, которое никак не настанет вот уже почти десятилетие.

Позади грандиозный компьютерный центр, выросший за пару лет из скромного двухэтажного сервисного центра в девятиэтажную профессиональную электронную вселенную.

А впереди историческая часть города: старые трех-четырёхэтажные дома, которые коммунальщики год от года старательно мажут, штукатурят и красят, стараясь вернуть былую красоту, а дома после зимы упорно лезут обратно в замшелость, линяют, осыпаются дряхлостью на серость асфальта под ноги прохожим. Сутулятся дряхлые дома, снова и снова гнутся к земле – не замажешь старость, как ни старайся. Сильнее она, своё всегда заберёт, медленно и незаметно высосет время, положенное на молодость, и заменит его морщинистой трухой, а обратно в юность уже не пустит. Договаривайся сам, когда встретитесь с ней: жить вам вместе дальше в согласии или в раздоре доживать, а спорить даже и не пытайся.

Чуть впереди, среди глухой стены из грузных набычившихся домов, настойчиво мелькал яркий слепящий блик. Вадим прищурился, вглядываясь в сочные вспышки, присмотрелся – подворотня там, вон и арка облезлая дугой. Темно внутри, людей не видно, а блик идёт. Ещё и ещё в глаза Вадиму ударял: «На, получи в лицо, чего стоишь-то? Оглох?!»

Верно! Слышит он всё. Зеркало это! Подворотня! Он широко улыбнулся. Показали. Понял.

– Спасибо! – громко воскликнул Вадим.

В едином стремительном порыве он развернулся на одной ноге к пешеходному переходу, взбудоражено рванув вперёд, не оглядываясь, отклеился тут же и легко оборвал путы стопора, который не позволял двигаться ещё секунду назад. Свобода.

Вадим понял, всё понял, он найдёт. Шагнул вперёд на пешеходную разметку под зелёный сигнал. Запоздало обернулся влево и встрепано дёрнулся назад. Прямо на него на бешеной скорости неслась грузовая фура. Он только и успел на водителя взглянуть: в кабине сидел, тот уродец из безобразного зеркала на стене с граффити. «Верни. Мне. Моё» – на драной майке на его груди. На лбу фуры выведены три ярких сочных яблока. Красная кровавая аббревиатура «Спелые решения». Обезумевший визг тормозов сквозь брызги кислого яблочного сока. Скрип, грохот, скрежет.

«Что такое «Спелые решения», папа…»

Два года назад всё было по-другому. И Вадим был другим. Ему шестнадцать. Ярко, до мелочей, до запахов и вкусов помнил то возвращение домой, приезд из элитной школы, где он учился и проживал всю неделю.

Обеспеченная семья, просторный загородный дом. Отец Андрей Андреевич Верес известный в городе полицейский при звании далеко не низкого ранга. Дослужился папа, заслужил, гордился сам собой. Другим спуску не давал. В высоких амбициях был, гордый, заносчивый, неприступный, упрямый и непреклонный. Не доказать ему ничего про себя, не переубедить, если его мнение о тебе уже сложилось, не оправдаться, когда обвинял.

Мама, яркая и стильная внешне, при отце всегда была, как тень: робкая и послушная, осторожная в словах, тихая в разговорах, серая в мыслях. Всё для отца, только про него все разговоры и о нём единственном беспокойство. Служба тяжёлая у него, ответственность, жизнь под прицелом. Понимать нужно, а Вадим не понимал.

Сыну же доставались крохи материного внимания, остатки тепла, обрывки ласковых слов, фрагменты тёплых прикосновений, клочки волнений. Ревновал, завидовал, злился. От отца – недовольства и жёсткое воспитание. Ни капли тепла, никогда похвалы. Маленьким был – не воспринимал всерьёз. Повзрослел – наперекор пошёл. Не хотел Вадим, как отец, стремился сам за себя решать и не мог, пока не исполнится восемнадцать.

Отец настраивал преемника по своим стопам по жизни двигаться. Устроил в школу с правовым уклоном, с дисциплиной, где строго всё и все по струнке, все подчинение и обязательность.

Вадим противился, огрызался в разговорах, упирался лбом в любые предложения отца, ёжился, щетинился, когда тот снова и снова заводил разговор про его будущую профессию и карьерный рост в полиции, обещал школу бросить, если не отстанут от него, грозился сбежать, разрушив идеальную репутацию отца и всей его семьи.

Мама негодовала, за отца всё вступалась, как он скажет. Андрей Андреевич лишь недовольно кривился, а когда слишком сильно между ними накалялось, чуть отступал и отставал ненадолго от сына. Но только до следующего его приезда из школы. И всё сначала. И почему Вадима только Андреем не назвали, не понимал. Тогда бы уж точно по стопам, под копирку, по праву наследования от Андрея старшего младшему, и так далее через поколения.

В тот самый переломный приезд домой, он, как мог, держался при отцовских нравоучениях. Маме пообещал. Она просила помириться с папой, сказала, что разрывается между ними и выбрать одного не сможет. Уговаривала, чтобы сейчас Вадим согласился с отцом, выслушал его мнение, просто для вида, чтобы тот успокоился, не давил больше, не прессовал своим выбором будущего для сына ни на мать, ни на сына.

Мнение, а его, Вадима мнение как же тогда? На что он согласится? Зачем? Соврёт отцу, что одумался или самому себе соврёт? На ловушку больше было похоже, на сговор. Хитрый родительский ход – после откажешься. Что есть это самое после, в чём измеряется, как определить, что оно уже пришло, не представлял. Когда после и как? Сможет ли после отказаться?

Мама сама собиралась отца отговорить. Постепенно только, осторожно, тихо, как только преданные тени вот таких мужей умеют, почти без голоса. В нужное время и в нужном месте. До начала одиннадцатого класса обещала уложиться. Два года почти. Как выдержать, сдержаться и не завраться? Он долго думал, и чуть позже всё же согласился. Мама ведь, с ней Вадим лбом не бодался, ей поддавался и слушался. Нашёл одно единственное правильное решение сам для себя. Обещал просто молчать.