И молчал, с нескрываемой неприязнью рассматривая зеркала в отцовском кабинете. Папа снова рассказывал про полицию, про свою службу, как трудно, но при этом невероятно важно и почётно всё то, чем он лично занимается. Не для Вадима только важно. Он всё пытался соскочить с разговора, увиливал от ответов, отмалчивался, стремился вырваться из кабинета на воздух без званий и наград, в тишину хотел, где надоедливый голос отца больше не лил бы ему в уши свою правду жизни. Ну, может, хватит уже. Ему шестнадцать всего. Какая работа, профессия, специальность – не думал пока об этом. Он в десятом, в самом начале, успеет ещё с выбором. Сам, без этих зябких зеркал, без отца.

Обратно в школу уезжал с невероятным облегчением. Предвкушал грядущую свободу от родительского нескончаемого контроля. Своя комната в жилом корпусе родного учебного заведения, личное пространство, только его, Вадима личное, где чисто и светло: без единой пылинки компьютерный стол, аккуратные стопки тетрадей и учебников и никаких…

В руки Вадиму бесцеремонно впихнули плоское стекло, заботливо завернутое в черное шершавое одеяние. Зеркало, догадался Вадим. Недовольно пробурчал:

– Что это?

– Подарок директору Павлу Петровичу Фрею. Зеркало, – довольно протянул отец, усаживаясь поудобнее за руль машины.

– Мне оно зачем? – ворчал Вадим.

– Просто подержать, можешь? – развёл руками отец. Напористо уточнил: – Не сложно?!

– Не сложно, – огрызнулся Вадим, пристёгиваясь ремнём безопасности. Щелчок, подёргал туда-сюда. Всё в порядке, безопасность обеспечена. Кисло добавил: – Подержу.

– Хорошо, – коротко отрезал отец, дав по газам.

Зеркала. Отец Вадима коллекционировал зеркала, развешивая их на стенах собственного кабинета. Уже и места свободного совсем не оставалось, а Андрей Андреевич приносил ещё и ещё. Как обезумел, особенно в последнее время. Разные, не только новые в современных рамах, но и старые, облезлые, ободранные и почерневшие от времени и безразличия людей, которые совсем за ними не ухаживали.

Квадратные, овальные, круглые. Светлые и чистые, приятно поблескивающие от любого освещения, чётко и тонко отражая тебя, какой есть, без прикрас, но и без кривляний. Встречались зеркала без рам с острыми грубо обгрызенными краями, словно кто-то попытался их съесть, откусывая по кусочку, но не получилось, оставил обглоданными, а отец пожалел, домой принёс, в тепло, на стену повесил, осторожно и заботливо смахивал с них пыль, говорил с ними. Зачем?

– Почему оно в чёрном? – нарушил тишину Вадим после получасового молчания.

Трасса в вечерних сумерках. За окном дождь. Зеркало в руках Вадима. Тоска необъяснимая подкатила и противно загудела в его груди беспокойством.

– Так нужно, – не отрываясь взглядом от дороги, бездушно бросил отец.

– Исчерпывающий ответ, – едко хмыкнул Вадим. – Не знаю, зачем спросил.

– После узнаешь, – резюмировал Андрей Андреевич, одной фразой подведя черту под другими вопросами Вадима.

– После чего? – не унимался Вадим. – После – это когда именно, как его измерить и понять? После, есть что-то или ничего, как таковое? Как, по каким критериям определить, что после уже настало? И самое главное, пап, где «до»?!

– Время придёт, и во всём сам разберёшься.

– Когда оно придёт, пап, время это? – насмешливо протянул Вадим. – Оно уже вышло? В пути или ещё нет? Не сбилось ли? Может, выйти и встретить его и…

– Хватит! – оборвал отец. Строго. Грубо. Не смешно.

Хватит, так хватит. Зеркала-то важнее сына будут, бесспорно. Многие из них в кабинете отца совсем ничего не отражали, словно ослепили их, перекрыли доступ яркости и красок, бесцеремонно впихнув то, что должно отражать, в бесконечную неполноценность. Зеркала эти вызывали у Вадима робость и отвращение. Когда смотрел в них и ничего не видел, к горлу подкатывала тошнота. Мерзкими они ему казались, скользкими и хитрыми. Не верил он в такие зеркала, чувствовал в них изворотливость, будто знали они что-то, но тщательно скрывали в глубине под толщей слепоты. Может, врали чернотой своей, а сами припрятали внутри себя гадкое и гнилое, что задолго до, ещё в зрячей реальности видели. Впитали в себя, всосали, перенасытились и ослепли. Вдруг, сейчас прозреют и выплеснут наружу, чем отравились. Глупо, наверное, и смешно, но сторонился их Вадим, не смотрелся в безглазых и себя не показывал. Не боялся, нет, но что-то отталкивало. Что-то важное он о зеркалах в кабинете отца не знал, сам в себе не понимал, а отца не принимал.

Вадим чуть оттянул шершавую ткань на подарке, который держал в руках – незрячее зеркало. Брезгливо двумя пальцами прикрыл обратно, кисло добавил:

– Фу, гадость, какая. Не люблю их.

– Не гадость – презент. Не для тебя оно. Тебе рано такое, – довольно улыбнувшись, отозвался отец, ласково похлопав чёрную поверхность ладонью. – Редчайший экземпляр. Полгода за ним гонялся.

Сумасшедший, блин, с зеркалами вон как ласково, с сыном родным – сухо. Вадим, тяжело вздохнув, закатил глаза вверх, съязвил:

– Догнал?

– Догнал, перегнал, поймал и себе забрал, – точно попал в настроение Вадима Андрей Андреевич. В тоне сына продолжил: – Не нравится – не смотри.

Вадим не смотрел. Не понимал главного, почему вершиной своей зеркальной коллекции отец назначил три длинных тонких идеально гладких осколка, завёрнутые целиком в чёрную ткань, и занимавшие в его личном кабинете особое место: на рабочем столе, между монитором компьютера и принтером стеклянная прозрачная рука на подставке держала эти самые осколки. Они проходили навылет сквозь неподвижную ладонь, маяча у самого стола чёрными острыми пиками. Трогать осколки строго запрещалось, чему Вадим был несказанно рад. Почему в чёрное их упаковали, ответа так и не получил. Зачем сквозь руку воткнули – негодовал.

Неоднозначная композиция из осколков зеркал в траурных нарядах, вынужденных быть слепыми не по своей воле, для Вадима являлась параллелью с самим собой. Его вот так же точно отец пытался втолкнуть в безвольное будущее: завернуть в стандартную обёртку, как и сам, и воткнуть попрактичнее и поглубже, где и сам. Насквозь чтоб, наверняка, чтоб не вывернуться и не выбраться сыну больше из-под папкиного влияния. Только Вадим не статичное зеркало, его в бесцветное завтра так просто не упакуешь, в руках не удержишь. Он индивидуальность, и потому, как мог, сопротивлялся, отказываясь писать свою жизнь по клеше отца. Сейчас чуть отпустил себя.

– Представляю лицо Фрея, когда ты ему вот это вручишь, – рассмеялся Вадим. Обстановка чуть расслабилась. Отец-начальник ненадолго отступил.

– Фрей будет доволен, – улыбнулся отец.

– Или исключит меня из школы тут же, и выгонит нас обоих.

– Не исключит, – отрезал Андрей Андреевич. Прищурившись, добавил: – Работаем на опережение, Вадим Андреевич. Используем стратегию «Хитрый ход».

– Что это? – тягуче отозвался Вадим. Пожалел тут же о своём скучающем любопытстве, предчувствуя нудные подробности.

– «Хитрый ход» – спецоперация по поимке преступника на живца, – подался в разъяснения отец.

Андрей Андреевич демонстративно вывернул к Вадиму запястье своей правой руки – на прочной серебряной цепочке тонкая чёрная флешка. На таких носителях отец хранил важную для себя лично и работы информацию: в основном собственноручно разработанные операции по поимке преступников, тут же в отдельных папках закреплял выводы, отрабатывал ошибки, отмечал победы. Флешку всегда носил с собой, никому не отдавал. Не доверял, может. Флешку прикрывал со спины жетон в цвет цепочки. Вместе они синхронно болтались на руке отца, иногда напоминая о себе тихим звяканьем. На жетоне строгими правильными буквами было отчеканено: «Андрей Верес». Ну, без этого никуда. Как это отец, и про себя не напомнит, кто он есть. Тут любому из его круга без долгих прелюдий понятно было, с кем имеют дело. Умел отец себя презентовать без лишних слов, точно знал, что, когда и кому именно предъявлять.

Вадима самолюбие отца раздражало.