– Это, когда вы, спецы, цинично подставляете ничего не подозревающего бедолагу, чтобы поймать преступника, – колко набросал Вадим в сторону отца своего неудержимого мнения. – И поймаете, безусловно, и будете поощрены. Только цена вашего триумфа – жизнь подставленного.

– Это, когда мы, спецы, с помощью грамотно разработанной, продуманной и утверждённой спецоперации, спасаем жизнь, тому бедолаге, что сам лично соглашается подставиться, – терпеливо разъяснял отец, расширял представления Вадима о собственной необходимости на службе, обобщал и по полочкам раскладывал. – Мы прикрываем и отбиваем, если требуется. И поймаем, ты прав. Это многолетний опыт, навыки, умение, сын. Это «Хитрый ход».

– Хитрый здесь ты, папа, – остро щетинился Вадим, не принимая систематизацию отца.

– Всё сказал?! – строго спросил Андрей Андреевич, смерив сына холодным взглядом. Сам же за Вадима сухо ответил: – Всё. Разговор окончен.

Громкие слова сына мгновенно сжались в тихое недовольное сопение, тонкое общение отец-сын не выдержало плотного давления обоих и оборвалось. Ложная мягкость отца отступила. Сейчас могло и полыхнуть. Вадим промолчал, больше на отца не смотрел. Обещал ведь маме? Обещал. Отвернулся к окну.

Отец же не молчал больше, загорелось в нём обычное нудное планирование светлого будущего для сына. Завёл он знакомую песню об образовании. Вот Вадим уже в десятом. Через десять минут в одиннадцатом. Ещё немного, экзамены и выпускной, институт.

К стеклу с улицы прилипали капли дождя. Круглые, прозрачные они криво стекали вниз. Машину потряхивало, а капли кривило. Отца же несло всё дальше и дальше. И вот уже дошли до званий, которые Вадим непременно получит, если больше, чем чуть-чуть постарается и поднапряжётся.

Мимо с шумом проскочила грузовая фура с надписью «Спелые решения» и огромными тремя красными яблоками на белом боку, забрызганном грязью. Следом ещё одна, копия первой. Вадим носом уперся в прохладное стекло. Яблоки. Разве может рефрижератор везти яблоки. Мороженные, если только. Позади третья. Он в зеркало заднего вида наблюдал. Не спешил третий «Спелый» со своими промёрзшими яблоками за коллегами. Смешно, глупо как-то всё, он улыбнулся сам себе.

– Смешно тебе, Вадим? Со мной не поделишься? Вместе посмеёмся, – хмыкнул отец.

– Пап, что такое «Спелы решения»? – задумчиво протянул Вадим, медленно потирая запотевшее стекло пассажирской двери.

– Что ты сказал? – напряжённо выдохнул отец.

Фуру, что позади, стало медленно неуправляемо разворачивать поперёк трассы. Вадим не сразу понял, что это не умелый манёвр водителя с яблоками, а потеря управления. Завертело «Спелого», что плёлся за спиной, гудел он там настойчиво, истерил, выл, звал на помощь.

Запоздало для себя самого, Вадим осознал, что наблюдает всё происходящее не в боковое зеркало, а в слепое, с которого чёрная ткань сползла, и яркую картинку сейчас показывали.

Он на отца испуганно глянул, а тот рывком по тормозам. Визг мерзкий, лязг. Дёрнуло резко. Ремень безопасности больно откинул Вадима назад, прилепив к сиденью. Остановились. Успел, успел вовремя отец среагировать. Впереди внезапно остановилась вторая яблочная фура, со скрежетом снеся машину перед собой. Переглянулись с отцом. Тот нервным движением рук стал лицо растирать. Вадим с облегчением выдохнул, крепко обнял облезлое зеркало и прижал его к себе. И тут же его окатило ужасом: неуправляемый грузовик позади них, а не перед ними!

– Папа, он за нами! – громко выкрикнул Вадим, как последовал мощный толчок сзади, неуправляемый бросок вперёд, скрип, дерущий голову, скрежет металла. Удар.

Холод. Ледяной дождь рывками захлёстывал в разбитое лобовое стекло и колко бил Вадима по лицу. Стеклянное крошево того самого стекла небрежно развалилось на бардачке напротив, прилипло к одежде, зудело в волосах, кололось на лице и губах, забилось в нос и рот, мешая дышать. Ремень безопасности туго вдавливал Вадима в сиденье позади, душил, резал грудь. Он непослушными пальцами старался нащупать кнопку внизу, освободиться, вывернуться, вырваться на воздух, но не справлялся, соскальзывал, перепачканный склизкой жижей. Другой рукой прижимал к себе слепое зеркало. Отец просил просто подержать, и он подержит, сколько сможет. Ног не чувствовал совсем. С каждой секундой видел всё хуже, словно краски вокруг выкачивали в неизвестность, а взамен внутрь машины, где они с отцом сидели, медленно вливали ночную вязкую черноту, всё глубже и глубже вдавливая Вадима в липкую темноту. Не позволяли ему поднять голову, дёрнуться вверх, рвануть, что сил было, вынырнуть и сделать глоток спасительного воздуха.

– Папа… – прохрипел Вадим, не видя ничего вокруг себя. – Папа…

Никто не отвечал из толщи черноты, которая перерождалась вокруг Вадима в плотное удушье. Что-то мешало дышать. Что?..

После для Вадима было всё как в тумане, во сне, не с ним, а с кем-то другим. Скорая. Видел уже, понимал, остро чувствовал боль, цвета различал и запахи. Пошевелиться не мог. Врачи, врачи, что-то говорили ему, что-то спрашивали и спорили, куда-то везли. Трясло сильно. Проваливался в ничего и возвращался в невыносимое больно. Видел над собой белый потолок и лампы. Лампы мелькали, светили в глаза и давили до тошноты, до исступления.

«Папа, где же папа? Вместе же были…»

Снова ничего, только осколки зеркал, так много тошных осколков. Грязные они, осколки эти, неухоженные, старые. Поломал их кто-то на куски и за ненадобностью выбросил. Бесполезными они стали и неживыми, как и сам Вадим.

Снова белый потолок, только уже более ясно и чётко. Он смог повернуть голову набок, с большим усилием, тяжело и больно, но смог. Двухместная палата. И рядом сидит он – директор Павел Петрович Фрей. Ему зеркало подарить нужно было. Где же?.. Где?.. Зеркало, где это зеркало? Дрожащими руками Вадим пытался сам себя ощупывать, но выходила бесполезная возня. Он же отцу обещал. Где?..

И мама, не узнал он её сразу. Осунувшееся лицо, подрагивающие губы и подбородок, безжизненные пустые глаза.

Мама, мамочка, что с тобой такое случилось или не с тобой? Плоток чёрный ажурный на голове, и сама почернела.

В голове Вадима тысячи мыслей, путались, догоняли одна другую и спорили. Спросить силился, что происходит-то, где он, что с ним, где папа, не выходило: голос пропал, забрал его кто-то, и назад не вернул. Может, потерял в той жирной черноте, когда не мог выбраться из машины. Где теперь искать, если сейчас свет? Может, он умер? Нет, не может быть. Нужно собраться. Хотя бы попытаться.

Снова ничего, только зеркала, расколотые зеркала – туго давят на Вадима гладкие стеклянные поверхности без отражений. Ну, покажите хоть что-то или выпустите обратно к живым. Отпустите!

Холодная стена, выкрашенная до потолка в голубую бледность, рыхлая неудобная подушка под головой, жёсткий матрац под спиной, тонкое одеяло, под которым не согреться. Вадиму холодно. Пальцы рук его до боли сжаты в кулаки.

– Выжил… – эхом неслось совсем рядом, словно в тумане.

Чьи-то руки осторожно повернули голову Вадима на бок, и наружу из него неуправляемо вырвался мучительный болезненный, не стон даже, выдох.

– Мама… – просипел Вадим. Странно так, не своим голосом, нет. А чьим же тогда?..

Мама расплакалась, спряталась в тонкой дрожащей ладошке, чтобы Вадим её слёз не видел, другой осторожно по волосам сына гладила, по лицу, по плечу. Всхлипывала, тихо выла сквозь пальцы, жмурилась, а солёные капли градом катились из глаз. Жутко так и горько. Страшнее ни до, ни после он ничего не слышал и не видел.

– С возвращением, Вадим, – спокойно произнёс Фрей, стоявший рядом с мамой, чуть подёрнув губами в подобии улыбки. Вышло тяжко и тошно.

– Что… что со мной?.. – еле слышно протянул Вадим. – Где я?..

– Ты выжил, сынок, – срывающийся голос мамы, её дрожащие руки на лбу Вадима.

– Папа, где?..

– Ты выжил, – не переставая плакать, повторяла мама, словно не слышала вопроса сына. – Ты выжил, Вадим.