– Вы на философском учились? – спросила у Нести Нада.

– Нет, просто философия везде, всё, что мы видим, есть философия.

– И поэзия, – добавила Нада. – И вообще, подсолнухи и тыквы есть головы, грызть семечки – впитывать животом мысли, мышление, философствовать телом. А дыни и арбузы такие головы, чьи семена порождают только головы, воспроизводят самих себя. Они нарциссы.

– Конечно, – отметил Мага, – но они вкусны, потому что художник, рисуя картину, порождает ребенка, только другим путем. Из дома бывает один выход, но бывает и два.

– Дом – это женщина, – согласилась Нести, – и его могут ограбить: когда женщина спит, из нее могут выкрасть ребенка.

– Понятное дело, – нашлась Нада, – и к тому же мужчина и женщина – одно целое, арбуз, дыня или тыква, но так их нельзя есть, и потому человек берет нож и делит их. Причина смерти есть голод.

– Какой человек их делит? – не поняла Нести.

– Вообще человек, – за Наду ответил Мага.

– Мужчина или женщина?

– Ни тот, ни другой. Человек – это третий пол, – продолжила Нада.

– Трансгендер? – спросила Нести.

– Нет, человек вообще. Голый. Который снял с себя мужскую или женскую одежду. Потому что пол есть одежда. А человек – это тот, кто гол, даже если он одет в шубу и в валенки.

– Интересно, – промолвил Мага, – раньше писатель брал перо – пенис – макал в чернильницу – вагину – и писал. А теперь – ручка, можно долго писать, очень долго, а потом покупать новую или менять стержень.

– Понятно, – сказала Нада, – раньше литература была сексом, теперь она – онанизм.

– Ну, знаете, – возразила Нести, – это все прекрасно, но сейчас пишут пальцами, сейчас человек отдает всего себя своему творчеству, потому что пальцы – черви, они пожирают человека с одной стороны и выделяют его в виде экскрементов с другой.

– Неужели любое письмо сейчас есть дерьмо? – удивился Мага.

– Почему? Некоторые считают, что все пальцы – пенисы и любое письмо есть оргазм. Черное-черное семя, – сузила глаза Нести.

– О, это круто, – промолвила Нада и уронила стакан. Тот полетел навзрыд и приземлился в небо. Знакомые рассмеялись, плюнули себе на ладони и растерли по щекам. Курнули марихуаны из Гянджи, потанцевали в дыму и выпотрошили воблу, плывущую у них в головах и не находящую в них приюта. Расплакались под воздействием наркоты по имени Бродский, и Нада сказала:

– Наркотики – это не конопля и гашиш. Наркотики – это Бродский, Маяковский и Блок.

И трое пошли на улицу.

Сели на лавочку возле дома, подошла Лейла, подруга Нести, и все пошли в клуб «Дагестан». Сели за столик и заказали вермут, потанцевали малость и приступили к выпивке.

– Полумесяц – это ободок на голове, – сказала Лейла. – Когда месяц округлится, он станет лицом, девушка будет смотреть с флага Азербайджана и Турции.

– Лейла? – спросила Нада.

– Не обязательно, – ответила она.

– А почему боком?

– Лейла спит, – рассмеялась Лейла. – Азербайджан – это сказка о спящей царевне. Никто не любит армян сильнее, чем азербайджанка и турчанка.

– Думаешь? – спросила Нести.

– Не думаю – знаю.

– По себе? – продолжила Нести.

– Ха-ха-ха. Кончай провокации.

Все выпили вермута, плеснули бензина на свои сердца – угли, ждущие ветра. По-бродски покурили и заказали наргиле. Лейла подкрасила губы и поправила волосы. «Здесь есть книги? Набоков точно должен быть. Без него в клубах нельзя. Хоть и чуждо мне это все. Люблю воздух и лавочки. Ну, или уютные кафе, где можно курить и писать. Надо бы открыть кафе «Бодрийяр», да не мое это дело. Ну да ладно. Пустяк». Мага позвонил Вику и позвал его. Вик – его здешний знакомый – резался в приставку, но обещал приехать.

– Кому ты звонил? – спросила Нада.

– Вику.

– Я его знаю?

– В общем, возможно все.

Нести поперхнулась дымом, закашлялась, Мага принес ей воды, успокоил знакомую, привнес в ее внутренний мир цитату из горной реки. Нада поднесла платок к краю глаз, по очереди смахнула слезинки.

– Ты плачешь? – спросил ее Мага.

– Нет. Впрочем, да. Просто чувствую конец вековечной истории, будто она подходит к концу и потом все будет по-другому. Мы будто выбрались из колодца.

– Серьезно? А, да, – промолвила Нести и выпила.

– Это очень страшно и чудно. Головокружение. Свобода. Ветер и дождь. Или туча и солнце. Совершенно иные законы. Совершенно иное время, если оно вообще есть и будет, – продолжала Нада. – И будто на краю колодца стояла огромная глыба, которая сорвалась вниз сразу после нашего выхода.

– А я подумала, – сказала Лейла, – что смерть только вопрос памяти. Ведь что нужно? Только тире вместо пунктира. Чтобы новый человек получил душу умершего и помнил о ней, понимал, что он – это тот, кто умер. Перенос вещества нужен. Мага умер. Да здравствует Мага. Вот и всё.

Компания выпила еще, съела по салату и вышла из себя, потому они ели и они танцевали – одновременно, пока Гришковец не выключил музыку и не стал читать свою новую пьесу.

– Кто это? – спросила Лейла.

– Драматург, – ответил Мага.

– Ясно, – сказала Нести.

– И мне, – подключилась Нада и добавила: – Книги нужно держать около изголовья или класть одну книгу под подушку.

– Зачем? – удивился Мага.

– Голова пропитывается ими.

– Ну, так можно сказать, – возразил Мага, – что поцелуй без языков лесбиянский, ниже лобка слегка, это если по сути. А поцелуй с языком – это секс мужчины и женщины.

– А поцелуй с языками, – вмешалась Нести, – это секс двух вагин, которые вообразили себя пенисами. У которых внутри сюрприз.

– Мне неприятно это слышать, – возразила Нада. – Я могу только сказать, что секс мужчины и женщины – это когда ящерица хочет спастись в норке, но не может и погибает, от нее остается только кожа, валяющаяся снаружи.

Они замолчали и стали слушать Гришковца.

– Янис выходит из дома и говорит, – читал Гришковец, – не трогайте ящерицу языка, не сжимайте ей хвост своим горлом, иначе ящерица отпустит свой хвост и убежит изо рта, крича «Преступление и наказание» и «Воскресение», поскольку Достоевский и Толстой – две ноги человека, между которыми их ручка, которой они писали по очереди. На этом Янис не замолкает, только покупает пиво и превращает его в водопад, спадающий в желудок, чтобы художники фотографировали его, а люди купались под ним. Янис вкушает теплоту летнего солнца, рубит дрова и вздыхает меж колкой. Говорит: скоро хлеб будут делать из мяса, люди будут укрываться облаками, идущими ливнем и бьющими молниями. Янис залезает на крышу и оттуда вещает, как Заратустра: половина человека – это два человека, и из вагины женщины может вырасти дерево, которое папа Карло срубит и сделает из него Буратино.

– Пойдемте отсюда, – сказала Нада.

– Почему? – удивился Мага.

В этот момент позвонил ему Вик, сказал, что не может приехать, так как тяжел душой, и позвал всех к себе, на улицу Анара. Мага озвучил его предложение, все допили вермут, вызвали такси и помчались. Летели сквозь город, Мага смотрел из окна и видел фильм «Кофе и сигареты», закрывал глаза и лицезрел картины Ван Гога, стихи Маяковского, прозу Булгакова и пьесы Вампилова. Всё было намешано и переплетено, всё боролось друг с другом, и сам город представлял собою сражение всех видов искусств.

– Я вижу музыку, – молвила Нада, – фуги Баха несут Карабах прямо в уши, глаза, обволакивают кожу и создают ощущение моря. Мне хорошо, сонаты просто разрывают меня, как псы, и уносят мое мясо в себя, а скелет мой прыгает от счастья и радуется вечности по имени Карамель, Шоколад, Пряники, Вафли и Торт.

– Город могуч, – продолжил за Наду Мага, – он северно-ледовит, и в нем таится огромная жара, огромная Грузия, силы Чечни, слезы ребенка, которые пьет Достоевский из бутылки, купив сие за 15 копеек в универмаге, где африканцы и азиаты продают вертикаль своего духа, сотканную из молитв.

Через 20 минут они были уже у Вика, купив три бутылки армянского коньяка и плетеный сыр, похожий на дреды, только без головы и тела того рэпера, который их сплел и спел. «Какой вечер, какие значения, которые именуются звездами, рублями, когда солнце – пятак. Но есть ведь еще бумажные деньги, и они тоже звезды, и они дороже и больше, но хватит, пора бухать».