— Ваня, Ваня, скорей!

Из темноты вынырнул здоровый крепкий мужчина в одном белье. Длинные усы, бритый подбородок, привычно суровое лицо солдата.

Не струсил. Раз, два! — бросился на привидение.

Схватил его поперек тела, да как шваркнет об угол стола. Лежит на полу, стонет привидение.

По-собачьи воет генеральша Беженцева. Бестолково мечется полуголая кухарка. Цыкает на нее солдат.

— Телефон где, дура? Звони в участок!

Следователь Афросимов, прочитывая протокол предварительного дознания, только руками разводил. Совершенно неправдоподобное преступление! Что могло заставить почтенного статского советника Петрова одеться в маскарадный костюм мертвеца, забраться ночью в спальню Беженцевой, смертельно перепугать старуху и даже покуситься на ее жизнь?

«Для раскрытия преступления прежде всего необходимо выяснить его мотивы. Генеральша Беженцева — богатая старуха. Она занимает одна огромную квартиру, в которой живет после смерти мужа уже восьмой год. У нее превосходная обстановка, масса дорогих, художественных вещей. Она дома держит немало драгоценностей, но наличных денег у нее всегда было немного. Резала купоны от процентных бумаг, меняла их и вновь клала в банк на текущий счет. Скупая, копила и копила, неизвестно для чего и для кого. Держала двух прислуг: старуху чуть не семидесяти лет, которая так и не проснулась, вследствие глухоты, в момент преступления, и молодую кухарку Малашу, любовник которой, конногвардеец Иван Васюков, и спас Беженцеву от смерти. Теперь переходим к Петрову. Он живет на той же лестнице, занимает квартиру всего в четыре комнаты. Жена, пятеро детей, из которых старший сын — студент, потом дочь — гимназистка, мальчик-гимназист, девочка с параличом ног и двухлетний ребенок. Держат кухарку, горничную и няню. Петров служит в департаменте неокладных сборов. Жалованья получает около четырех тысяч. По службе аттестован превосходно, ожидалось повышение. Два месяца тому назад жена его получила наследство в десять тысяч рублей. Самое подробное расследование не дает никаких данных предполагать, чтобы Петров имел какие-нибудь увлечения на стороне. Да он уже человек пожилой, болезненный. В карты не играет, не пьет. По всем отзывам, хороший семьянин, любящий муж и отец, трудолюбивый чиновник. Как же объяснить его преступление? На все вопросы он резко отвечает: „Судите сами, как хотите, говорить я не буду“. Вот уже третий месяц, как он сидит в доме предварительного заключения. Предполагалось внезапное помешательство с навязчивой идеей, но эксперты в один голос решили, что Петров — человек совершенно нормальный. Положительно, не знаю, что делать. Никаких нитей, никаких сколько-нибудь вероятных предположений».

Следователь ерошил волосы и беспокойно ходил взад и вперед по комнате.

«Вот и вчера допрашивал Петрова. Молчит, как пень. Лицо серое, унылое, каменное. Типичный представитель петербургской бюрократии. Холоден, строг, исполнителен. Как-то даже неловко его допрашивать. А ведь какую штуку выкинул! Оделся в саван, напялил маску мертвеца, до смерти перепугал старуху, да еще душить ее бросился. Каким-то образом добыл французский ключ от входной двери. Явно: преступление с заранее обдуманным намерением. Неужели с целью грабежа? Просто голова ходит кругом. Ведь это черт в ступе, сапоги всмятку. И приговор ему грозит очень серьезный.

Беженцева не нынче-завтра умрет. Врачи объясняют нервным потрясением. Пробовал допрашивать жену Петрова, детей, прислугу, швейцара, дворника. Все в ужасе, все в недоумении. Петров живет в одном и том же доме уже пять лет. Все его кругом хорошо знают, все хвалят. Просто верить не хотят, что он был способен на убийство».

В прихожей раздался звонок. Прислуга ввела курьера с рассыльной книгой. Следователь расписался, вскрыл пакет и невольно ахнул.

«…Числящийся за вами арестант, статский советник Федор Иванович Петров, прошлой ночью лишил себя в камере жизни посредством задушения веревкой, свитой из полос разорванной сорочки. На столе была обнаружена посмертная записка, которую при сем честь имею препроводить…»

«Господин следователь! Обстоятельства жизни, приведшие меня в тюрьму, до того неправдоподобны, что ни вы, ни судья, конечно, не поверили бы моей искренней исповеди. Из ваших расспросов я понял, что меня на старости лет стараются обвинить в покушении на убийство с целью грабежа. Имя мое будет опозорено, жена и дети проклянут преступного отца, правительство лишит жену мою права на пенсию, заработанную мною многолетним трудом. Если же я открою истину, и мне даже поверят, то ведь стыдно, господин следователь, сознаться пожилому человеку в таких вещах. Вчера вечером я окончательно решил лишить себя жизни. Так будет лучше. Я не хотел оставлять никакой записки. Пусть думают, что хотят! Но в последний раз, когда вы меня допрашивали, я искренне пожалел вас: до того вы были обеспокоены, до того искали разгадки таинственного преступления. Ну, что же! Я вам расскажу истинную правду. Вы, наверное, ждете необычайных разоблачений, а их-то и не будет. Глупая, пустая причина того, что я сделал. Вы, пожалуй, скажете: это письмо писал сумасшедший! А между тем, я в здравом уме и твердой памяти. Все это сложилось как-то незаметно. Не сумею вам изложить последовательно, как пишут господа литераторы. Живу я с семьей в этом доме шестой год. Привыкли мы к дому, к улице, к лавкам, к швейцару, к старшему дворнику. Городовой, что стоит на углу, мне и жене честь отдает. Привыкли мы ко всему этому. Жалованье мое и сторонние заработки — все увеличивались, но прибавлялось и семейство. Теснота получилась ужасная, а с рождением последнего ребенка так прямо и жить стало невозможно. Верите ли, господин следователь… я все-таки не так еще стар, и жена у меня в полном здоровье и требует жизни. Но мы совершенно вынуждены были забыть о том, что мы супруги, ибо людно у нас в квартире до чрезвычайности, и нет никакой возможности найти уединенный приют и отдохновение. Много раз затевали мы с женою разговоры о переезде, о новой, более поместительной квартире, но очень привыкли к дому и трудно было выехать. Когда же жена получила наследство, — стала меня еще сильнее упрекать. Начался у нас здесь разлад семейственный. Заметил я даже как бы охлаждение со стороны супруги, женщины еще не старой и жизнерадостной. Даже как будто и на сторону стала заглядываться моя жена. И все это единственно из-за тесноты квартирной. Нанимай и нанимай другую квартиру, а из дома выехать нельзя, то есть оно и возможно, но очень мы привыкли. Стал говорить тут старший дворник: „Генеральша Беженцева на ладан дышит, вот помрет — ее квартиру и займите“. Шутка — шуткой, а мысль эта у нас гвоздем засела. Дали мы на чай прислуге, да в отсутствие генеральши квартиру ее осмотрели. Жене страшно понравилась, и все она по комнатам мысленно распределила. Только и разговора, что о большой квартире. Жена меня целует, об отдельной супружеской спальне нашептывает. Вот ждем-ждем, когда же генеральша Беженцева помрет? А как старуха все жила, то жена меня опять возненавидела. „Ты мужчина — ты обязан“.

— „Переедем, — говорю, — в другой дом“. — „Вот, у вас всегда один глупый ответ!“ А в спокойные минуты опять затевается разговор об удобствах генеральшиной квартиры и об отдельной супружеской спальне. „Котик“, — говорит и за ухом меня пальцами щекочет… Эх, господин следователь, не понять вам всего этого, молодой человек. Выжить решился я генеральшу. Старуха мертвеца испугается, с квартиры съедет. Только всего, что попугать думал… Впрочем, уж сознаваться, так сознаваться: надеялся, с испугу помрет… А как закричала, сам не понимаю, что сделалось со мной. Душить бросился… Только и всего, господин следователь: из-за квартирной тесноты все вышло… Старый я дурак — вот что!..»

В пригородной слободке Настя Перцова считалась первой красавицей. Но как ни ухаживали за ней местные молодые люди, она не нашла среди них избранника. Только шутила, смеялась, плясала, а в руки не давалась.