Дора стала как бы меньше ростом, незаметнее и тише. С тоской взирающая на текущую мимо жизнь, и перебирая прошедшее, как четки памяти, она жила прошлым. Она не улыбалась, и только глядя на Бориса, иногда светилась от чувства любви к нему.

Рахиль не требовала к себе внимания, и Доре казалось, что она счастлива. Только Катя пыталась иногда показать, что у дочки есть проблемы, но она этого не понимала, или не хотела взвалить на себе еще одну неподъёмную ношу.

Она жалела себя и в себе ту жизнь, в которой она была счастлива дни, а несчастлива годы. Ей казалось, что судьба несправедлива к ней. Эта жалость делала её слабой и податливой. Она начинала думать о том, что могла бы еще устроить свою жизнь, для этого надо только захотеть и решиться, но тут же корила себя за эти мысли. Словно в шпагате, раздираемая чувствами и жизненными обстоятельствами, она повисла над бездной жизни и со страхом всматривалась в её темноту далеко внизу.

Она ждала писем, как манну небесную, а их не было. Она жила в неведении, а жизнь в неизвестности и немоте, самое страшное, что может подарить человеку его судьба, и она терпела, иногда ночами, чтобы не слышал Боря, плакала в подушку и утром просыпалась с надеждой, что все еще образуется.

Время каплей за каплей наполняла чашу ее жизни тоской и печалью.

Для внука Хикмета – Ленура, и сына Якова – Бориса, их настоящее было началом большого и прекрасного путешествия, имя которому жизнь.

Дети учились в одном классе, ходили в школу вместе. Делали уроки, играли, гуляли, радовались и горевали вместе и незаметно для себя повзрослели.

Они стали самыми близкими на свете людьми, неожиданно для себя научившимися прощать друг другу промахи, не помня зла и обид.

Борис пропадал в доме Ленура так часто, что стал своим. Дом Ленура был наполнен покоем и теплом внимания бабушки Деляры и дедушки Хикмета. А свой дом был заполнен тоской и ожиданием.

Хикмет к тому времени уже вновь заколотил будку сапожника и работал потихоньку дома. С весны до зимы он сидел за сеткой, окруженный курами и ремонтировал обувь. К нему приходили люди с мелким ремонтом, платили копейки, но ему этого было достаточно. Абдулла помогал ему в поисках подсобного материала, а иногда приводил клиентов.

Неожиданно для себя Борис через некоторое время заметил, что стал понимать язык, на котором говорят в доме Ленура. Дедушка Хикмет, иногда проходя мимо, ерошил ему волосы на голове, приговаривая: «вот и заговорил, моисеево семя» и довольный кряхтел.

Друзья много играли. Это были игры, которые не требовали чего – то особенного: клок бараньей шерсти на свинце – назывался «зоска».

И они с остервенением набивали кто больше этот клок, подбрасывая его снова и снова ногой в воздух.

Рикошет свинцового битка от стены и выигрыш чужих монет с их переворотом – долгий и крикливый до хрипоты споров «обстенок».

Это были игры, в которые они могли вдвоем увлеченно играть подолгу.

Игры выносили их за пределы двора в квартал ближайших хитросплетений улиц. В эти кривые, погруженные в вековую дремоту свидетели ушедшего времени. Они бегали по ним, утопая по щиколотку в пыли дорог, петлявших среди домов, видевших маленькими оконцами еще когорты римлян, конницу Батыя и Гирея, гренадеров Потемкина, отражая в них ушедшее время.

Проходные дворы их детства, будто проносили сквозь чужую жизнь в них, как сквозь черные дыры пространства и времени из настоящего в прошлое…

Они кружили в них, подолгу пребывая в неведении, где они и как однажды, если у них получится, вернутся назад.

Война одной улицы против всех других прививала им умение уже в их годы договариваться, искать компромиссы, хитрить и обманывать, добиваясь желаемого результата. Но если и этих приемов было недостаточно, то в жестокости своих детских лет они не знали пощады и не ждали ее от других.

Это делало их жизнь очень похожей на взрослую, во многом опережая настоящую, готовя к будущему…

… Однажды, катаясь зимой с пригорка двора на санках, Ленур в стене дома соседнего двора, тыльной своей стороной замыкающем пространство от калитки до дома Хикмета, вдруг впервые увидел единственное окно, а в нем девичье лицо. Он почувствовал, как игла печали больно ранила его сердце. Это было первое трогательное чувство, которое надолго, если не навсегда пленяет человеческую душу, делая её своей заложницей. Это было словно в сказке: принцесса в высоком окне замка, с печалью выглядывающая рыцаря с надеждой на своё освобождение.

Через некоторое время Ленур узнал, что это дочка закройщика-портного Тактака. Понадобилось много времени, хитрости и старания, чтобы однажды с бабушкой Делярой попасть в этот дом.

Бабушка взяла его к портному подогнать по росту новые брюки.

Они вошли в соседний двор, многолюднее и больше их старого. Поднялись по лестнице на длинную веранду второго этажа того самого дома и бабушка постучала.

Дверь открыл хозяин.

– О, Деляра – ханум, – радушно встретил он их. В квартире плавал полумрак, и только большая лампа освещала стол, на котором лежала материя, мелки, нитки, ножницы и иголки.

Портной обмерил Ленура, приговаривая: «Так-так. Вот так молодой человек, это будет хорошо, так-так». Только тогда он понял, почему портного так странно называют – Тактак.

Называй меня Моисей Израилевич, – улыбнулся тот ему на прощание. – Приходи завтра.

На следующий день Ленур оделся тщательнее, чем обычно. Он вымыл ноги и надел сандалии, рубашку и штаны. Причесался. Посмотрел в зеркало, изучая себя. Бабушка Деляра заинтересованно наблюдала за ним, а потом спросила.

– Ты никак собираешься за брюками?

– Да, бабушка, мне надо зайти к портному, а я не понимаю, как себя вести?

– А ты веди себя как взрослый мужчина, ведь тебе уже 13 лет, а твой дедушка и отец в этом возрасте принимали самостоятельные решения, – сказала бабушка и задумалась.

– А как ведут себя мужчины, если у них одна единственная цель вернуть свои штаны, – недоуменно спросил Ленур.

– Неважно, зачем ты приходишь в дом, самое главное – это не потерять свое достоинство. Вот в чем секрет настоящего мужчины, – подвела итог бабушка Деляра и улыбнулась. – А за работу я уже рассчиталась, так что не переживай.

Когда Ленур вошел в дом портного, тот радостно, будто ждал его весь день, потирая руки и приговаривая «так-так-так-так» подвел к столу. На нем лежали брюки Ленура.

– Ты извини, – начал портной, – я не успел их выгладить, – и вдруг крикнул, – Руфь, кому я говорю, принеси с кухни горячий утюг.

Дверь во вторую комнату открылась, и Ленур увидел одинокое окно в свой двор и на его фоне девочку. Ту самую девочку, которая волновала его уже много дней. Тонкая, нескладная с большими серыми глазами и большим ртом, с копной курчавых темных волос, стояла в проеме двери и смотрела на него.

– Руфь, – повторил Тактак, – я жду утюг. Он на плите.

– Да, папа. Иду. – И она, молча, чуть не задев Ленура, поделившись с ним едва уловимыми запахами девичьего волшебного мира, прошла мимо.

Ленуру бы для собственного достоинства надо было отказаться от утюга и, сославшись на умение, удалиться. Но он стоял как вкопанный, не в силах произнести хотя бы слово. Он растерянно вспоминал о достоинстве настоящего мужчины, но где оно находится и как его найти – это уже было выше его сил.

Руфь появилась с чугунным утюгом в руках, и этот утюг был в глазах Ленура как факел угасшей надежды, переданный в руки её отца.

– Спасибо, – вдруг очнулся он, – я примерю дома и зайду еще. – С этими словами он выбежал с брюками в руках.

Дома бабушка оглядела его и нашла его выше всяких похвал.

– Носить тебе их не переносить, пока не подрастешь снова. Но и там еще есть запас и Тактак удлинит их если надо. – Она была довольна и предусмотрительна.

– Бабушка, а ты знаешь, как зовут Тактака? – Вдруг спросил Ленур бабушку.

Она удивленно и как-то особенно посмотрела на внука.