Стурлссон был настроен скептически.
«Не могут человеческие органы так шевелиться!» ― доктор настойчиво стукнул кулаком по столу в оглушительной тишине размышлений. Корнелий нашел свое объяснение.
Роза прислонила голову к стеклу, устремив взгляд далекой задумчивости в чащу высоких сосен. Лучи утреннего солнца скользили по острым изгибам её лица, отбрасывая утомленные тени под скулами. Лицо расслабленно и неподвижно вытянулось, принимая ещё более изможденный вид. Под глазами темнели впалые круги ночных раздумий. И, хотя Роза плотно позавтракала перед отъездом, выглядела она не слишком наполненной жизненными силами. Длинные распущенные волосы были заправлены за шиворот серой толстовки, которая нелепо скомкалась в кучу под грудью. Но девушка не обращала внимания на это недоразумение, находясь слишком далеко от мира, где на ней что-то надето. Не беспокоили Розу и легкие постукивания черепа о стекло автомобиля на небольших дорожных неровностях.
Эдуард величественно и молчаливо сидел за рулем в своих авиаторах, чуть приспущенных на переносицу, чтобы лукавые лучи не щекотали глаза, переливаясь блеском в светло серой радужке. Белая рубашка с подвернутыми рукавами и с парой расстегнутых пуговиц на груди, колыхалась от воздушных порывов из приоткрытого окна. Сегодня у его прически был выходной от геля для волос, поэтому короткие локоны тоже кружились небрежными волнами.
Лидия, устроившись на пассажирском сидении впереди, не нашла занятия лучше, чем выводить малиновой помадой губы поверх своих зажеванных ниток. Эдуарду, казалось, будто она делала это всю дорогу. И, несмотря на то, что Ротенгофы выбрались впервые за многие годы на семейный отдых, каждый был занят своими собственными размышлениями.
В голове Эдуарда все крутились последние слова психиатра о его дочери, поэтому его думы были весьма тягостными и требующими анализа воспоминаний прошлых лет. Что и как могло повлиять на становление болезненного характера Розы?
Бессмысленно утаивать от самого себя, что отношения с женой были внешне искусственными, а внутри эмоционально натянутыми. Никто ничего не говорил, не показывал, не делал, но незримое, неслышимое, неосязаемое напряжение ощущалось всеми клетками тела. Эдуард думал так не только про себя, но и про Лидию. Она говорила одобрительное «Конечно!», но он чувствовал, как где-то за её узкими зрачками прячется «Даже не думай, подлец…».
Мужчина ловил себя на мысли, что ему это все кажется, и он просто ждет осуждения даже от своей семьи. Раздумья о причине заставляли ощущать его удушливый стыд.
Расположившись на сидении за отцом, Роза по-прежнему с внимательной пустотой в глазах продолжала рассматривать величественные вечно зеленые тянущиеся к небу сосны, которые шепотом своих душистых иголок манили всё дальше в глубину лесов вершины Хёронен.
Несмотря на свой угрюмый, впрочем, как и всегда, вид, она была действительно рада вновь посетить уединенную обитель, огороженную несколькими километрами могучих деревьев от людской суеты и навязчивых огней города. Эринтсваген находился в 42 километрах от Цюриха на восток и 11 минутах езды по Ратенштрассе к озеру Егери. Там располагался загородный дом господина Ротенгофа среди нескольких имений других далеко не бедствующих владельцев.
Роза чувствовала себя здесь как на окраине цивилизации, а все потому, что сигналы из внешнего мира доходили сюда лишь благодаря радиоприемникам. Местного населения здесь не наблюдалось, а владельцы своих летних имений предпочли отказаться от технических благ цивилизации во имя покоя и единения с природой. Многие приезжали сюда специально, чтобы посидеть на информационной диете. Роза, в самом деле, любила информационные диеты, потому что искала свой особый сигнал.
Недовольным отсутствием интернета здесь был только Эдуард, потому что ни на минуту не мог оставить свое предприятие без попечения. Господин Ротеноф до сих пор не понимал, как он сможет оставить работу на целый месяц своего пребывания в лесной глуши. Именно поэтому в своем собственном имении в последние пять лет он практически не появлялся, систематически отправляя на летнее уединение только Розу и Лидию. Они, впрочем, встречались там нечасто, и каждая из них была предоставлена самой себе.
«Но в этот раз всё должно было быть иначе. И будет иначе!» ― твердо решил мужчина, поворачивая на однополосную дорогу, ведущую в самую глубь леса.
Среди сосен притаились кустарники, которые украшали пухлой юбочкой их тощие стволы. Периодически попадались крупные папоротники и тогда сосновый прикид выглядел совсем нарядно.
Наконец автомобиль Ротенгофа озарил солнечный свет ― он выехал на поляну, покрытую ярко-зеленым ворсом молодой травы. Несколько коттеджев, территория которых имела невысокое ограждение индивидуального дизайна, стояли в два ряда на отдалении друг от друга. От каждого участка в середину между рядами шла каменная дорога, образуя небольшую улицу. С приближением автомобиля вдали все выше проступали темные вершины гор, чуть задевающие облака, которые сегодня небольшой командой ползли около самого горизонта. Укрытая со всех сторон сосновыми деревьями поляна простиралась всего на полкилометра, но от этого лишь выглядела ещё уютнее. Однако величия этому месту придавали и другие поляны с немногочисленными домиками на невысоких волнах зеленых холмов. И казалось, будто каждая из этих маленьких полянок часть грандиозной природной системы, имеющей свое завершение лишь при столкновении с суровым сужением горных вершин в небесном пространстве на горизонте.
Ротенгоф свернул на каменную дорогу, неторопливо подъехал к деревянному двухэтажному коттеджу посреди поляны и остановил машину прямо напротив дома за ажурным кованым забором с механическими воротами и калиткой. Все пассажиры вздохнули: кто-то с сожалением об окончании увлекательной поездки, кто-то с облегчением от утомительной дороги, кто-то с тяжестью о грядущем неминуемом таскании сеток. Ведь господин Ротенгоф попросил домработниц подготовить дом к их приезду, но оставить его семейство на время этой летней идиллии в частном составе. О чем, возможно, он и пожалел в следующие мгновения.
Нажав кнопку открытия багажника, Эдуард с юношеской резвостью выскочил из своего Лексуса и оглядел масштабы грузовой работы. За ним неторопливо вывалилась Лидия, а за ней выпрыгнула Роза.
– Милая, открой дом, пожалуйста, ― сказал мужчина, протягивая ключи.
За ними потянулась Лидия, но Эдуард протягивал их Розе, поэтому девушка лихо выхватила ключи перед лицом матери и, нажимая на кнопки, стремительно расправилась с гаражом и калиткой и скрылась в зеленеющей садовой арке.
– А ты, будь добра, возьми сумки со своей одеждой, что ты набрала гулять в лесу, ― сказал спокойно Эдуард жене, однако, в голосе все же дребезжало недовольство.
Лидия хмыкнула, отбросила свои жидкие, достающие до плеч, волосы цвета блеклого ореха с проседью (на летний период госпожа Ротенгоф решила отдохнуть от капсульного наращивания) и принялась вытаскивать из багажника две большие сумки и со своими вещами. Лидия выглядела значительно старше своих лет, несмотря на упорные занятия йогой и строгую диету. Она походила на костлявую курицу, которая отчаянно пытается сохранить увядающую красоту при помощи сельдерея, кремов со слизью улиток, цветастых платьев и тяжёлых серёжек, в то время, как по достижении среднего возраста её муж совершенно расцвёл…
Эдуард вытащил другие тяжелые предметы быта из багажника и взвалил их себе на плечи. Вены на его сильных руках очертили рельеф напряжения, а на лоб упала темная, чуть завивающаяся внутрь прядь, которую от откинул изящным кивком головой. Мужчина неспешно проследовал с вещами в садовую арку, где большие листья дикого винограда шелестели, задевая его груз.
Роза, ожидающая семью у двери, следовала глазами за чуть покачивающейся от тяжести фигурой Эдуарда.
Ему было слегка за сорок, и его зрелая красота мужественной суровости походила на последние плоды крыжовника в августе: самые большие и самые сладкие. В них уже не было юношеской кислинки зеленой корочки ранних ягод, и хотелось съесть целиком, а тонкая кожура сама лопалась во рту и таяла косточками, объятыми вязкой нежной мякотью. Но это последние недели самого насыщенного и яркого вкуса прежде, чем увядающее растение сбросит засохшие ягоды.
