Майор увидел, как Курт презрительно усмехнулся.
«Проклятье! Я не могу просто так подохнуть! Только не так! Не на глазах у этого недобитого ублюдка! Он должен был сдохнуть еще двадцать лет назад! Он, а не я!»
Ступни запылали раскаленной лавой. Дикая боль пронзила Германа, выворачивая наизнанку его внутренности. Пронзительный нечленораздельный визг вырвался из воспаленной глотки:
— Нет! Нет! Не-е-еагрррх!!!
Толпа заулюлюкала. Какая потеха!
Завоняло горелым мясом и дерьмом. Ног больше не было.
Огонь разгорался все сильнее, пожрав Германа по пояс. Он потерял человеческий облик и лишь выл страшно, по-звериному, корчась от невыносимой, оглушающей, разрывающей боли.
Курт смотрел на Германа. Бессмертное чудовище, которое пожрало его жизнь, которое мучило его, пытало, внушало ему дикий беспросветный ужас, которое превратило в ад его существование — это чудовище оказалось всего лишь человеком. Смертным хрупким человеком, куском мяса, подыхающим в жутких мучениях.
Курт почувствовал, как что-то лопнуло у него внутри, как будто прорвался огромный нарыв и мутный гной хлынул наружу. Он ощутил, как трескаются и слетают ржавые кандалы с его души, как улетучиваются его страхи и сомнения, как сгорает его ненависть к самому себе. Он как будто умер и заново родился, как будто и не жил все эти годы, а плелся по болоту, по грудь увязнув в липкой жиже и волоча за собой свое прошлое как набитый камнями тяжелый мешок.
Воздух был наполнен дымом и вонью горелого мяса, но Курт впервые ощутил, как легко ему стало дышать, как расправились его плечи, как мир зажегся яркими красками. Пламя, на котором сгорел Герман, очистило его душу, спалило грубую коросту, влило в него свежие силы, как лесной пожар сжигает старые пни и дает место зеленым побегам новой жизни. Он почувствовал себя обновленным, как будто заново родившимся, он еще не знал, что делать с этими новыми ощущениями, но они определенно ему нравились. Курт внезапно с поразительной ясностью осознал, что у него теперь есть будущее.
Пламя гудело и ревело, толпа восторженно вопила. Герман превратился в обугленную головешку, но из его судорожно распахнутого безгубого рта все еще вырывался дикий вопль, разносился над площадью и вместе с дымом улетал в небо.
***
Эвелина отвела взгляд от корчащегося в огне существа, которое еще недавно было человеком, больше не в силах смотреть на его мучения. От запаха горелой плоти к горлу подкатывала тошнота. Душераздирающие крики звенели в ушах. Она почти пожалела, что пришла сюда. Курт не хотел брать ее с собой, но она настояла на том, чтобы пойти вместе. Она сама себе не могла до конца объяснить причину такого желания, она просто чувствовала, что должна быть рядом.
Она посмотрела на него. Курт немигая глядел на бушующее пламя, губы плотно сжаты, брови сдвинуты к переносице. На лице застыло выражение мрачного удовлетворения. Она никогда его раньше таким не видела. Курт не был ни жестоким, ни злопамятным. Но сейчас он, похоже, наслаждался зрелищем адских мук майора. Что же такое произошло в его прошлом, что заставило его так сильно ненавидеть Германа?
Эвелина прикоснулась к его руке. Он крепко сжал ее ладонь.
— Я хочу напиться, — он повернулся к ней. — Ты со мной, Гринблад?
***
Они сидели в дальнем углу таверны. Помещение окутывал густой полумрак. Догорающая свеча мягко выхватывала их лица из темноты. На столе стояла почти допитая бутылка вина, а под ногами перекатывались две пустые.
Курт рассказал ей все, с самого начала, без утайки. О своем детстве… о приемной матери… о двух годах ада в тренировочном лагере… Сейчас, когда урод, сломавший ему юность, сгорел на костре, его как будто бы прорвало. Словно лопнул стальной обруч, все эти годы сжимавший его грудь, не давая свободно дышать. Курт не вдавался в подробности, но Эвелина, как будто ощутила его боль и наяву увидела тот ужас, в котором он жил. Она по-новому разглядела шрамы на его лице, осознав, что за каждым из них скрывалась какая-то жуткая история.
Одна фраза внезапно резанула ей слух, и как будто обухом ударила по голове. Что-то прозвучало в ней неправильное, зловещее, жуткое. Она не поверила своим ушам.
«Он приходил к нам по ночам…»
Страшная догадка зародилась в ней, но она отказывалась в нее верить, отказывалась принять. Этого просто не может быть! Так не бывает!
— Курт, что это значит? — севшим голосом спросила она, и услышанное повергло ее в такой шок, который она не забудет до конца своих дней.
— Он… насиловал нас, — еле слышно выдохнул он.
Эвелина вздрогнула, как от удара, ее глаза распахнулись от ужаса, а рот раскрылся в безмолвном крике.
Она сидела в ступоре, слыша, как гулко колотится сердце, ей хотелось разрыдаться. «За что? Зачем, о боже, зачем ты допускаешь такое?» Она почувствовала боль, ЕГО боль. Да если бы она только знала раньше! Этот урод не подох бы так быстро! Она сама бы отрезала от него по кусочку и заставила бы сожрать, она бы лично выпотрошила его, разорвала бы на части!
Курт сидел напротив нее, подперев руками голову, и глядел в стол.
«Зачем я это рассказал, идиот? Нашел, мать твою, свободные уши! Теперь она будет презирать меня! Молчал двадцать лет, так что ж тебя сегодня прорвало то? Нашел, кому рассказывать, даже Зиглинде никогда не плакался, а тут раскис, как кисейная барышня… Вот я кретин, говорить такое девушке, которая тебе нравится! Теперь она знает, что я… конченый человек.»
Но, как ни странно, он чувствовал облегчение. Он столько лет держал эту боль внутри, терзаемый презрением и ненавистью к самому себе, а сейчас, когда он поделился с ней, ему стало значительно легче. Зачем только он рассказал именно ей?.. Ну, а кому еще? Он вдруг с удивлением понял, что ближе Гринблад у него никого нет. Зиглинда? Она не любила распускать нюни, а предпочитала действовать. Она бы не стала слушать его излияния, а перебила бы своей любимой фразой: «Соберись, тряпка!»
Да и не было у него раньше желания рассказывать этот позорный секрет, пока Герман был жив. Это значило бы сдаться, признать свое поражение. В призрачном лагере творилось много вещей, за которые ему было стыдно, но это просто жгло его изнутри незаживающей язвой. Избиения, пытки, это еще можно было забыть и пережить, но только не это. Это было крайней степенью унижения, втаптывания в грязь. Тот, кто позволил сотворить с собой такое, более не имел право называться мужчиной.
Прошло уже двадцать лет, но он так и не простил себе этого, так и не научился с этим жить. И лишь сегодня, когда Герман сгорел на костре, он почувствовал, как боль понемногу уходит, отпускает его.
«Я недостоин ЕЕ, после того, что он со мной сделал. А теперь и она это знает».
У Эвелины ком стоял в горле, ей было больно даже дышать, руки тряслись. Он был для нее самым желанным, самым любимым на свете. Она не знала никого более благородного, более достойного называться мужчиной, воином. То, что он пережил такое, не сломался, не обозлился на весь мир, смог отомстить за себя, еще сильнее возвышало его в ее глазах, возносило на недосягаемую высоту. Она восхищалась им. Она была просто готова на него молиться!
Эвелины протянула руку и погладила Курта по волосам. Он медленно, как бы, не решаясь, поднял на нее взгляд, и увидел, что по ее лицу градом катятся слезы, а губы мелко дрожат. Он поразился ее глазам, он боялся увидеть в них презрение, или, на худой конец, жалость, но он прочел в них восхищение, преклонение, любовь.
Она погладила его по щеке. Курт накрыл ее руку своей, а затем поцеловал в ладонь.
— Ты плачешь, Гринблад? — его язык слегка заплетался. — Зря я рассказал тебе все это. Не надо… я не хочу, чтобы ты из-за меня плакала…
Эвелина молча смотрела на него, ни в силах вымолвить ни слова. То, что он рассказал, потрясло ее до глубины души. Как он выжил в этом кошмаре? Как он жил все эти годы, терзаемый жуткими воспоминаниями и жаждой мести? Она бы на его месте уже давно сошла с ума или покончила с собой. За что Озаренный, или кто там сидит на небесах, послал ему такие испытания?
