11

Утром курил в постели, пил виноградный сок, понятый как вино, листал книгу Мы, читал ее или ел – глазами, умом, ничем, вникал в небольшие слова, рисующие общество будущего, состоящее из плоти и духа Замятина, его паха, лица, груди. Ну так, почитать возможно, сказал Михаил, забыться в ползающих по всей постели и комнате предложениях, понять, что старик – мост меж ребенком и взрослым, именно так. Вспомнил Вейнингера, чье самоубийство и долгая мучительная смерть были погружением в мир психиатрии, где философ и умирал и умирает до сих пор – телом, душой или книгой – без разницы, но сражается с женщиной, в том числе битовской, тбилисской, или сталинградской, ведя в мир абсолютного духа, когда на шампуре среди шашлыка и благопристойности горят и пылают книги Пол и Характер, изданные в разных странах и в различные годы и пронизанные ныне стальным мышлением и сутью. Отбросил в сторону Отто, навис над собой, пошел на себя дождем, спрятался от себя в себе, дождался окончания дождя, ушел на кухню, вышел в нее и выпил стакан молока, как Леон, променявший десятки светских львиц на Матильду, чтобы онанировать и не заниматься сексом: быть богом, а не толпой. Прокачал левый бицепс гантелью, не тронув правый, так как в этом весь смысл творчества, принял душ, под ним выбрил себе лицо и подмышки, заварил крепкий чай и выпил его не ртом, а собой: впитал во всего себя, творчески, поэтически, хорошо. И подумал: не человек рулит – автомобиль ведет человека, в сторону робота, обращения машиной, когда не надо будет умирать: чинить, а не оперировать, заменять детали и лететь себе дальше, в космос – в тепло, уют. В города Вашингтон, Бостон, Чикаго, Сан-Франциско и Салехард. Выкурил тонкий Winston, будто познакомился с девочкой, стройной, как ничего. Испытал литературный оргазм от того, впечатлился, рассыпался на огонек и табак, убегающие друг от друга и зовущие себя, кричащие стой, буду стрелять, кашлянул в сторону Свана, поднял глаза к богу, распечатанному и приклеенному к потолку цитатами Пруста, потушил сигарету в пепельнице, чтобы после ее докурить, и взорвался стихом Кавказ, разлетелся во все стороны Нальчиком, Сухуми, Тбилиси, Грозным, Махачкалой и Баку. Всюду устроил юг, цветение, выстрелы, кровную месть, разборки, алычу, персики, волосатые киски, ружья, бурки, Ваз 2106, тонировки, сакли и кинжалы, разрубающие гранат. Отныне моя квартира будет называться мини-Кавказ, сказал он и выдохнул из себя Ереван. Начал собираться на стройку, зная одно: насекомые – ползание, животные – ходьба, человек – бег: бог – это танец. Всё нужное положил в рюкзак, оделся и двинулся к месту труда и звезд, падающих в раствор. Отработал восемь часов, пообедав с товарищем пловом, который тот приготовил и привез, приехал домой, так как устал, помылся, принял душ с океанским гелем, и прилег на кровать, включив телевизор. Начал смотреть кино: Двое в одном гробу, где Микки Рурк рубил дрова и убивал Буратино, кричащего из каждой щепки о своей боли к отцу, к папе Карло, который вырезал член, но смутился и сделал его на лице в виде носа: сокрыл его, сделав открытым всем. Переключил канал, вышел на бокс среди юниоров, где кулаками пацаны ставили друг другу на лице пятерки, высшие отметки в их школе. Начал скучать, позвонил знакомой, поболтал минут десять о разного рода делах и событиях, затронул тему фашизма, который распался на маленькие куски и проник в то, где его раньше не было: в шоколадки, конфеты, печенья, жвачки, пиво, соки, сосиски и земное ядро, в котором он спрятался, как в яйце Кощея, в виде наркоманской иглы. Закончили разговор, но напоследок он произнес: старость – это победа над смертью: детством и взрослой жизнью. Решил сходить в магазин за салями и соком, оделся, дошагал до Пятерочки, взял нужное, на кассе поздоровался с работницей, получил молчание в ответ из коробки по имени Рот, которая, судя по всему, оказалась пуста, спросил, сколько стоит салями, действительна ли цена, но ничего не добился в качестве слов и решил, что их очень много в черепе кассира, потому они мешают друг другу и не могут выйти наружу. Расплатился, двинулся в путь, внутри себя говоря: о, Морелия, лучшее место на земле, уют, покой, высь, средоточие моего сердца, фреска, не местность, не город, просто искусство, само, вне трудов человека, топчущего твои сады и цветы, как то, что они съели и сделали собой; так в них цветут огромные десятиметровые цветы, даже выше и больше, бутоны размером с орла, парящие в небесах и охотящиеся на ноздри людей, вдыхающих их; люблю тебя, ты моя. И добавил еще: нормальность – телевизор, компьютер – шизофрения: движение времени в одну сторону, направленность его в две; стационарное радио – твое я, переносное – твои я, ты, мы, мыслимые в голове, существующие в ней как твое я: один канал в проводе – шкуре змеи – или несколько: две кобры или гюрзы дают работу уму, оживляют его своим ядом – электричеством, током, оживляя компьютер, ночь и телеэкран. Ведь человек – это он, мужчина, но во множестве я – шизе – это человечество: он и она как оно. Но шизофрения – это и путь гения, и его оборотной стороны: в человеке может быть не только от двух я, но и ноль их и даже минус – бездна, в которую провалился и превратился в нее Ницше. Добрался до дома, скинул купленное в холодильник, живот, который может поглотить в себя всю квартиру, если вовремя не закрыть его дверь, что относится и к микроволновой печи и к газовой плите. Охладил сок, налил в стакан, вставил в него соломинку и начал медленно потягивать разбавленный водой порошок, смотреть по смартфону фильм, впитывать в себя его соль, постигать, вбирать Амаркорд. Думать его героев, мочеиспускание неожиданное одного, удовольствие от этого, картины, исполненные, нарисованные и созданные печенью Феллини, радоваться слегка, но больше грустить о гении, который де Сика плюс. Покурил свое сострадание к людям и животным, которые – крест, вертикаль – первые, горизонталь – вторые, а вместе – распятие бога – Христа. Согнул ноги в коленях, снял носки, положил у дивана, состарился на пару минут, поставил на паузу фильм, выкурил настоящую сигарету, чтобы осмыслить увиденное, и вернулся с балкона, закрыв плотно дверь. Но не захотел больше смотреть кино, чтобы не объедаться, решил оставить фильм назавтра, включил канал легкой музыки, присел в кресло и начал распечатывать ее текст у себя в уме. Побыл вторником, средой, четвергом и пятницей, а до субботы и воскресенья слегка не дошел, перескочил в понедельник, раз последний день недели следует после – субботы – смерти. В субботу и воскресенье отдыхают, поразмыслил он, так как умершие и воскресшие не трудятся: мёртвый и вечный как крайности, как кончики крыльев орла не работают. Они – вне. Но всё меняется, и часть людей занята в эти дни. Это – тебя нет, потому что ты есть, или наоборот. Пересел на диван и записал для стиха мысль в смартфон: фантастика – это крылья без птицы. Встал, налил в рюмку вина, начал потягивать медленно, как будто это была чача или спирт, так как философия именно последнее, неразбавленное в отличие от беллетристики – водки, пива, вина. Что же тогда поэзия? Сигарета к тому, дальше идя – наркотик, каша или косяк. Потому и поэты долго не живут: наркоманы они. Михаил пропылесосил комнату и пошел на прогулку, поздоровался с соседом в подъезде, доктором философских наук, поговорил о последнем желании Сенеки – объяснить отца суммой сына и деда – и вышел на улицу, спугнул стаю воробьев, угостил сигаретой прохожего, попил воды из фонтанчика, установленного во дворе, и отправился дальше. Пожарил глазами голубя и съел его к радости птицы, приобщившейся так к человеку, ставшей частью его ума и, возможно, текстов или кино, отпустил душу голубя на волю в виде дыма от сигареты, выкуренной потом, и сел в маршрутку, доехал до улицы Лермонтова, прошелся по ней так, будто лег вне себя в гроб или достиг рая, состоящего из морского льва, охотящегося на морскую антилопу и убивающего морскую гиену, и выстрелил из пальца себе в висок – невидимой пулей, мыслью заряда, его душой, сделав тем самым виртуальное самоубийство, нуждающееся теперь только в одежде – реальности, чтобы надеть ее на фантазию и сновидение – тело. Михаил постоял под табличкой со своей фамилией, сфотографировал ее, разместил снимок у себя на странице в ВК, возрадовался сотням лайков и комментов, красивым девочкам, пишущим ему и последовал дальше – вне себя и в себя. Куря, в силу того, что курение – чтение, а вкус потом и дым в тебе, никотин есть твое творчество, создание музыки или текста – в теле своем и душе или выносе их из себя, как выбивают мяч в аут, чтобы не забили гол. Да, думал он, искусство – выстраивание себя вкруг себя, дом, который ты носишь, творя комнаты – главы, где ты и будешь жить или продашь жилище компании или издательству: ведь так и появились дома: был один дом – пещера, созданная душой, скажем, неандертальца, и эту рукопись он продал Эксмо или Галлимару того времени, и они издали его домами по всему миру, потому рукопись – пещера или шалаш, книга – квартира и дом: плиты как переплет. Остановился, написал знакомой в сети, что хочет писать ей неприличное и обмениваться с ней неприличными фотками, получил ответ: тогда я тебя заблочу, проведешь свою жизнь в черном списке, отрезанный от женщин, денег и славы. Он промолчал, не ответил, хотя появилось желание забанить именно ее. Не стал этого делать, купил чай в автомате, зайдя в Магнит, начал пить возле выхода, ненароком живя. Включил на телефоне музыку, но прохожая женщина попросила его выключить звук. Он не стал этого делать, просто отошел и не стал никому мешать. Продолжил кайфовать под Eagles, ловить Америку, летящую в его телефон и оттуда бросающуюся песнями в прохожих, пачкая их гармонией и собой. Через пять минут зашагал опять, взял пива даже в ларьке, отдал за него деньги, сорок рублей, и вечность, открыл бутылку ключом и начал глотать любовь. Добрался до места скопления девчонок на бревне, поздоровался с ними, прочел три своих стиха и разогнал тем самым девчат: они испугались того, что забеременеют от поэзии, от голоса, произносящего ее. Так он остался один, допил пиво, воткнул бутылку горлышком в землю, чтобы она капала в нее и пьянила, и пошел до себя. По пути покормил бродячего пса, купив упаковку сосисок, поругался с женщиной, обвинившей его в том, что от него исходит внутренний свет, делающий очевидным убогость провинции, и зарулил домой.