Он медлил, прислушиваясь к чему-то, потом брал шкворень и деловито ударял в лемех. Благостную тишину будил долго не затухающий звон. Сан стоял, прислушиваясь к все тончавшему, уходящему вдаль звуку последнего удара, думал, хватит этого или еще ударить? Потом замечал, что он в исподниках, что роса жжет босые ноги, и, забрав на животе в горсть рубаху и подштанники, бежал к дому.

Деревня уже проснулась: загудела бадья о размокший сруб, скрипнули полевые ворота. Это я побежал на пруд с рябиновым удилишком ловить для селянки усачей. Сан помахал мне рукой. Худой, весь в белом, он казался высоким-высоким.

– Что не по-городски встаешь? Спать надо. – Глуховатый голос его прозвучал гулко. Сан, находясь еще под впечатлением тишины, перешел на шепот.

– Прибегай, на Плилях косить ноне станем. Рой пчелиный там я приметил. Меду отведаешь.

Над гладью пруда, как над согревающимся чугуном, курится пар. Поплавок гулко булькает, падая на воду. Теперь держись! Усачи у нас не привередливые; Знай таскай. Они дерутся из-за моего сонного червяка. В этой кутерьме, которая видна сквозь слой отстоявшейся за ночь воды, иногда зацепишь рыбешку не за губу, а за бок. Будет потом рассказов.

В Плилях – цепью мужики в цветных рубахах. Вжикают косы в густой траве. Косцы идут напористо, один другого подгоняет.

– Эй, пятки береги! – покрикивает злой на работу старик Матвей Арап. Он от молодых не отстает, широко размахивая косой-литовкой.

Отведав черного с горчинкой дикого меда, обегав все ельники и веретен, к вечеру, утихомирившиеся, мы сидим на завалине, стращая друг друга всякими россказнями.

В это время возникает многоголосая песня. Поблескивают литовки и горбуши, идут домой косцы. Песня кажется необыкновенно ладной и красивой, нарядной, с подголосьями, зачинами и повторами. Дом от дому она все мелеет, мелеет, и вот уже у крайней избы допевает ее одна Вера – почтальон, озорная одинокая молодуха. Мы лезем спать на сеновал, путаясь в одежинах, забредая на четвереньках в душистые суметы свежего сена.

Нас с Андрюхой не беспокоило даже то, что дедушка почти вовсе не может ходить: на ровном месте одышка перехватывает горло. Как-нибудь доберемся.

Прошлой зимой дедушка работал в эвакогоспитале. Дел в пятиэтажном школьном здании, приспосабливаемом под госпиталь, было невпроворот. Он ставил заборки в помещении, на пронизывающем ветру стеклил окна. Там его и продуло. Дома он обогреться не мог, потому что дров для большой печи не хватало, и мы топили маленькую чугунную. Дедушка считал, что не имеет гражданского права уйти на бюллетень: вот-вот привезут раненых, а еще остеклены не все рамы. Когда слег окончательно, только крупных пять, а то и шесть болезней насчитал врач. Вывели его на инвалидность.

– В деревне, Фаддей Авдеич, вылечишься, – уверял дедушку Андрюха. И дедушка полон был надежды, что его оздоровит и оживит родная сторона.

Через стадиончик со статуей безрукого футболиста мы прошли на всполье. Здесь в полосатых халатах и тюбетейках с винтовками наперевес бегали узбеки-новобранцы. Видимо, они не могли привыкнуть к военной форме или просто ее не хватило, но так в своих халатах они и учились воевать в нашем лесном, наверное тоскливом для них, краю.

– Эх, через четыре денечка и я так потопаю, – с грустноватой удалью сказал Андрюха и крикнул новобранцам:

– Салям алейкум!

– Алейкум, алейкум, – загалдели те, радостным взглядом провожая Андрюху.

Потолкавшись с час на устланном человеческими телами вокзале, мы поняли, что до прихода вечернего рабочего поезда никуда нам не уехать, что один из четырех Андрюхиных дней так и пропадет в бесполезной суете.

Настырно совавшиеся, горбатые от мешков женщины и подростки, полные желания как можно быстрее сесть в какой-то свой поезд и ехать, в конце концов, понимали наивность затеи и опускались на пол. В зале становилось все теснее.

Дедушка присел на сумку с инструментом, откуда-то достал томик Даля – Казака Луганского с «Похождениями Виольдамура и его Аршета». Он всегда читал. А теперь предстояло сидеть до самого вечера.

Наступало . оживление только тогда, когда в кассовой амбразуре раздавался суливший какую-то надежду деловитый щелчок. Но это открывалось окошко для шагающего через тела военного. Мы же были досужие, не идущие в счет люди.

На перрон никого не пускали. Через вокзальное окошко были видны исхлестанные в щепу вагоны, попавшие под бомбежку, счастливо сохранившиеся полувагоны с ничем не прикрытыми станками. Прямо у этих станков сидели закопченные люди. Видимо, с тех, эвакуировавшихся, заводов. Им уже пригляделись вокзалы и города. И наш ничем не выделяющийся среди других город пригляделся.

Подкатывали запыленные поезда с забинтованными ранеными, которых выгружали решительные санитарки и сандружинницы. Были и поезда с танками в брезентовых попонах, с зачехленными пушками. Эти шли на запад.

В пассажирские поезда пускали людей по строгим бумагам. У нас не было никаких бумаг. Нам полагалось ждать свой медлительный рабочий поезд.

Однако Андрюха сидеть не хотел и ждать не хотел. Он потолкался около дверей, сунулся на перрон, но его не пустили. Он не смутился. Отошел к бачку с водой и, поставив меня перед собой, велел изображать непринужденность. Будто я стою и стою. Просто так. Сам же он, поглядывая по сторонам, начал отламывать от цепи изжученную алюминиевую кружку. Тоже польстился на что.

– Зачем тебе такая? – хотел я разговорить его.

– Стой, тебе говорят, – злым шепотом приказал Андрюха. Я вспотел от напряжения. Мне казалось, что сонный милиционер сквозь меня видит, как Андрюха отламывает кружку, а сухорукий мужик с нервным лицом сутяжника вот-вот подойдет напиться и закричит:

– Держите! Они кружку хочут увести. Они…

К чему Андрюхе эта проклятая кружка! Хорошо, что не видит дедушка. Он бы сказал, что это чистое безобразие, кружка общественная. А как будут пить другие? Андрюху тоже, видимо, царапнуло такое сомнение, и он оправдал себя:

– Совсем плоха посудинка. Так-то они другую никогда не привесят. Спрятав кружку в карман, Андрюха потащил нас через черные от угля и шлака дворы, через ржавые железнодорожные пути с теплушками, в которых жили люди. Неожиданно мы оказались на деревянном просторном перроне, к которому только что подошел пассажирский поезд.

Андрюха нам отдал свою котомку, приказал пролезть под вагонами и ждать его на другой стороне поезда. Он откроет дверь, и мы поедем.

Сам он сунул в карман свою кепку, налил в кружку кипятку и, обжигаясь, покрикивая на ходу: «Эй, расступись, эй, сидора, ошпарю», -бросился к вагону.

И люди расступались и пропускали его. Даже щеголеватая проводница повиновалась нахальному окрику Андрюхи и посторонилась, освобождая ступеньку на подножке.

– Приходи чаек пить, дорогуша, – крикнул ей Андрюха. Видно, решила деваха, что из ее вагона этот балагур с кипятком.

«Ну и Андрюха! Что тебе артист!» – думал я с восторженным замиранием. Прошел ведь в вагон.

Мы стояли с дедушкой у глухой зеленой стены эшелона, побаивались часового, замершего на площадке товарняка, и ждали, когда Андрюха откроет дверь.

– Не положено ведь в таком-то поезде, уехали бы к вечерку, – запоздало уговаривал меня дедушка. Я успокаивал его, доказывал, что Андрюхе надо ехать через три дня обратно, нельзя терять время

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.