Какая наивная глупость упрашивать Шибая вернуть учителю шлем! С Шибаем можно разговаривать только кулаком. А я думал, что уговорю. Дурак я, сущий дурак! Ну а я чем лучше Шибая? Я тоже чуть не украл тот шлем.

У меня было противно на душе. И я ругал себя, ходя по улицам, пока на углу не увидел безногого дядьку. Тот сидел прямо на земле и пел песню «Раскинулось море широко». Когда я шел к рынку, голос у него был ещё сильный и чистый, а сейчас совсем охрип. Около певца толпились женщины, всхлипывали, когда он доходил до слов: «Напрасно старушка ждет сына домой». В фуражке было много рублей и мелочи, а он словно не замечал этого и все пел одну и ту же песню про море. То, что он плевать хотел на деньги, еще больше распаляло слушателей, и ему все время бросали монеты.

Тут мне и пришло в голову, что я тоже могу так петь. Я буду петь в поездах, у меня появится много денег. До войны я учился играть на домбре. Я возьму домбру, буду наигрывать и петь. Поеду в красноармейских эшелонах и так доберусь до фронта. А там меня пошлют в немецкий тыл. И в тылу у фашистов я тоже стану петь и играть, но уже понарошке, чтобы узнавать сведения, которые нужны нашему командованию. Это даже лучше, чем поступать на завод. А главное, завтра я уже поеду в эшелоне.

Когда кончится война, вернусь домой. У меня будет медаль или даже орден, и никто меня не заругает за то, что я бросил учебу. Даже математик пожмет руку и скажет:

– А я не думал, что ты такой смелый.

Дома я ушел на террасу и, взяв домбру, стал разучивать «Раскинулось море широко». Распелся и разыгрался так, что даже самому стало нравиться. Сейчас бы для проверки сходить к госпиталю и спеть там. Но тогда потребуется отдать Фиме деньги. Он обязательно спросит, принес ли два червонца.

«А-а, семь бед – один ответ, – решил я. – Все равно сегодня вечером уеду на фронт. Мама не будет меня ругать, если я возьму баночку варенья, которую приберегает она для папы». Я достал из сундука из-под белья черничное варенье и сунул банку в карман. Пусть этот картежник подавится, но зато я верну ремень и расплачусь за кепку.

Фима сидел в яме, привычно тасуя карты. Он небрежно подкинул банку, и она исчезла у него под рубахой.

– Квиты, – коротко сказал он.

– А ремень?

– Какой ремень?

– Мой.

– А-а, тот ремень! Ты знаешь, я его проиграл. Пришел тут один шулер. Обчистил меня. Ну, ты же знаешь, не всегда везет.

– Верните мне тогда варенье, – сказал я. Я ведь собирался на фронт и должен быть решительным. Кроме того, ремень – папин подарок.

– Ну ты и ушлый, я вижу, – сказал Фима. – Так ведь не делается. Я поверил тебе в долг, а ты совсем меня обобрать хочешь. За кепочку это.

Издевался Фима надо мной или правду говорил, я не понял. И ремень-то он, наверное, не проиграл. А такой был отличный ремень. Все мне завидовали. Пряжку я каждое утро драил наждачной бумагой.

Когда раненых собралось побольше, я сел и потренькал на домбре. Хотел сыграть «Раскинулось море широко», но почему-то получалось у меня куда хуже, чем дома. А петь я совсем не смог. Видно, расстроился из-за этого Фимы.

– Что-то ты изрядно подвираешь, братец, – сказал Сергей Антоныч. Он взял домбру. Чувствовалось, что инструмент попал в умелые руки. Быстренько настроил домбру и стал наигрывать. Да еще как!

Я сначала торчал около него, а потом отошел. Зря я сунулся с игрой. Опять я был самым глупым дураком. Человек вон как играет и не выпяливается, а я в эшелонах хотел исполнять «Раскинулось море широко», а сам мелодию не улавливаю. Не везет мне. Совсем не везет.

Медсестры и санитарки рады стараться, тоже прибежали к яме. Стоят, обнявшись, раненые притихли, шикают на картежников. Здорово играл Сергей Антоныч. То весело, то печально, но так легко, будто артист. Медсестры захлопали в ладоши.

– Браво, больной! Браво! Еще, Сергей Антоныч! Сергей Антоныч сыграл, а потом протянул домбру мне.

– Ну, теперь ты, Павлик!

Но после Сергея Антоныча я, конечно, не мог играть. И не стал. Ах, если бы знал Сергей Антоныч, какой красивый мой план разрушил он своей игрой. Теперь никуда мне ехать не придется.

Теперь я понял, что не буду петь и играть на домбре в эшелонах, не уеду на фронт и не получу медаль, за которую мне бы все простили.

Сергей Антоныч положил мне на плечо руку

– Я тебя хотел давно спросить, Павлик, ты разве в школу не ходишь? Что-то все время ты здесь.

Начиналось самое опасное. Дотошный Сергей Антоныч добирается до сути. Я сказал, по-моему, самое удачное, чтобы отсечь все вопросы:

– Я ведь на завод поступаю. Мне уже Андрюха место подыскал. Токарем буду.

Сергей Антоныч выпрямился, поправил на лысой голове пилотку.

– Может, и токарем, но ведь шестой-то надо закончить. Что же так-то? С математикой, наверное, не в ладах?

Откуда-то он знал, что у меня плохо с математикой. Наверно из-за того, что я теорему «пифагоровы штаны» не знаю.

Я кивнул.

Он говорил, что надо обязательно учиться, что математика нужна летчикам и артиллеристам. Все это было мне известно и без него. Но когда Сергей Антоныч сказал, что вот сейчас же двинется со мной в школу и поговорит с директором, а потом со страшным учителем, меня прошиб пот: этого еще не хватало.

Мы брели по обдутым ветром тропинкам. Деревянные тротуары зимой жители растащили на дрова, и все время приходилось по-заячьи прыгать. Я это делал легко. Держал дурацкую домбру в руках и прыгал. А Сергей Антоныч ведь был на костылях. Лицо у него покраснело, из-под пилотки катился пот. Ну и пусть! Пусть ковыляет, раз ему надо поговорить с математиком и директором, пусть, а я все равно устроюсь на завод. И математику так скажу… А что этому Сергею Антонычу от меня надо? Что он, мой родственник? Совершенно чужой дядька и тащит меня в школу. Но я молчал, слушая его сиплое дыхание.

– Далеко же школа у вас, – отирая платком лоб, сказал он и, облюбовав крашеное крылечко, присел.

«Вот, небось, раскаешься, что пошел», – злорадно подумал я. Сергей Антоныч свернул цигарку и закурил.

– Письма-то есть от отца?

– Нет, – сказал я. – Давно нет.

Сергей Антоныч вздохнул. Меня жалел, а мне же хуже хотел сделать.

Я сидел на ступеньку ниже и глазел на скворца, то и дело подлетавшего к своему домику. Наверное, скворчиху кормит, пока она птенцов высиживает. Для своих будущих деток старается. У них и мать и отец. А я вон без отца. Мать и та на лесозаготовках. Горькая у меня житуха.

В это время появился Шибай. Толстое коротконосое лицо сияло. Он шел довольный, руки у него были заняты какими-то коробками. Вот когда настало время посчитаться с ним. Я не посмотрю, что здесь Сергей Антоныч. Врежу как следует по уху за то, что мыло мое украл, и за учителев шлем. Я вскочил и подлетел к Шибаю.

– А-а, это ты! А ну отдавай, ворюга, мыло!

У Кольки в глазах смятение. Он отскочил от меня. Я успел только мазнуть его по щеке.

– Полундра! – вдруг заорал он. – Матросы не сдаются, – и выхватил из коробки бурую стекляшку. Бах! Не успел я ничего сообразить, как на моих ногах задымились бурки.

– Зажигатели к противотанковым бутылкам, – вскакивая, крикнул мне Сергей Антоныч. – Туши землей, – и сам, широко расставив костыли, попрыгал за Колькой, который бросился от него во двор.

Теперь я понял: Шибай сползал на «пороховушку» и из-под носа часового утащил эти зажигатели. Бурая жидкость нещадно дымила, прожигая насквозь мою бурку. Я сбросил ее и прижал к земле, потом сунул в бочку с зеленой водой. Ух Шибай, гадина.

Так с одной босой ногой я и юркнул в проходной двор и притаился.

Сергей Антоныч вышел, устало переставляя костыли. Пилотка сбилась. В руке у него были картонки. Он огляделся, позвал меня, но я не откликнулся. Он, расстроено качнув головой, повернул к госпиталю.

II

Мы жили вчетвером: дедушка, бабушка, мама и я. Но мамы теперь не было, она по-прежнему работала на лесозаготовках. Бабушка приходила домой затемно. Хозяйкой был я. Я выкупал по карточкам хлеб и керосин, иной скудный товар, варил из щавеля, крапивы или подорожника суп, сдобрив его щепоткой крупы. Подметал и мыл пол тоже я. Не заставишь же все это делать дедушку. Он больной, у него одышка.