Я тоже бы согласился так жить. И мы начинали выдумывать, что произошло бы тогда… Или вот еще стать невидимкой. Гитлеру бы сразу можно было устроить капут.

Андрюхе было уже лет семнадцать, а может, и больше, но он дружил со мной. Во-первых, мы родом из одной деревни Коробово и еще с детства играли друг с другом, а во-вторых, он был коротышка, и его тянуло к ребятам.

Из-за своего малого ростика Андрюха тайком мучился. Коротыш такой, да еще нос уточкой, лицо круглое. Один раз он уговорил меня сходить вместе с ним к врачу-глазнику. Кто-то ему сказал, что в очках он сразу повзрослеет. Через полуоткрытую дверь я слышал, как врачиха говорила Андрюхе:

– Смотри сюда, мальчик. Какая это буква?

Андрюха сердился, что его и тут назвали мальчиком и все время путался:

– Это «б», нет, вроде «з».

– Ну уж «б» никак с «з» нельзя спутать, – с подозрением говорила врачиха.

– Наверное, очки мне надо, – подсказал Андрюха, но очков ему не выписали. Зрение признали хорошим.

– А можно простые стекла носить? – просунувшись снова в дверь кабинета, спросил Андрюха.

– Странный ты, мальчик. Зачем они тебе? – ответила та строго. Андрюха был упрямый. Он купил себе очки на барахолке, но они не

принесли ему облегчения. В очках он был похож на японца, и все, будто сговорившись, стали называть его то «самураем», то «фудзиямой». Пришлось очки надевать только на работе, чтоб стружка не угодила в глаза.

Андрюха никогда не унывал. Всегда у него была новая затея. Перед самой войной мы с ним сколотили деревянные ящики для крема и щеток и ходили чистить обувь. Я с надеждой смотрел на шагающие мимо ботинки и сапоги, заискивающе предлагал:

– Может, почистим, а?

Ох какая заскорузлая обувь была у наших горожан. Ее тыща чистильщиков не отчистит. Но никто из них не ставил ногу на мой ящик. Пожалел меня заезжий тихоокеанец-моряк.

– Давай подраим.

В чистку этих единственных башмаков я вложил все усердие. Андрюха же вычистил шесть пар сапог, бессчетно ботинок и даже одни женские туфли. Но Андрюха иная статья. Он умел зазывать:

– Подходите, подходите, беру пятак, а чищу на четвертак, до зеркального блеску, до водяного плеску, – кричал он.

А я так не умел да и стеснялся.

В ту весну, лежа на крыше, мы мечтали съездить в наше Коробово, к Андрюхиной сестре Ефросинье. Там наверняка молока хоть залейся, и песты есть, севериха, а потом, того гляди, луговой лук и кисленка появятся. Но Андрюху даже на два дня не отпускали с завода. Сколько раз он ночевал в цехе, потому что срочно обтачивал на своем «дипике» детали для танков. Мы надеялись, что, когда совсем подсохнет, Андрюху все-таки отпустят навестить сестру. И тогда…

Кроме крыши, было у нас еще одно любимое место. Это пустырь около госпиталя. Сюда на припек прибредали ходячие раненые. Им нравилось расспрашивать ребятишек о домашних делах. Мы мигом летали по их поручению на рынок, покупали разную зелень, меняли хлеб на табак, сахар на морковь.

На пустыре было видимо-невидимо цветов мать-и-мачехи, желтых звездочек на толстых чешуйчатых ножках. Раненые помоложе дарили эти цветы медсестрам.

– Ох, желтые – измена, измена, – принимая букетики, кокетничали те. Люди постарше, видимо, тосковали по работе. В кустах бузины на кирпичиках они разводили костер и в чугунке плавили алюминий. Тут же были формы – два ящика с мокрым песком, в которых старательно отпечатывалась ложка. Залей форму жидким алюминием – и вот ложка готова. Теперь ее слегка подчисти – и делу конец.

Один из «литейщиков» подарил нам такую ложку. А Андрюха сам научился плавить алюминий, делать формы и отлил таких ложек многое множество, даже в деревню Ефросинье послал и подарил моей бабушке.

В круглой, как воронка, яме зеленоглазый, с гладким щекастым лицом раненый Фима на поле своего халата раскидывал карты. Шла игра в очко, прерываемая только обедом. Фима был непобедим, тасовал колоду ловчее других и помнил наперечет, какая карта вышла, какая осталась и у кого. Обчищал он почти всех. Мы смотрели. Андрюха иногда садился в кружок картежников, полный желания выиграть. Это, казалось, так легко сделать. Но он быстренько спускал собственноручно сделанную из винтовочной гильзы зажигалку, ложку или нож с наборной из расчески или плексигласа ручкой. Все переходило к Фиме.

– Эх, еще бы немного, и я бы взял ставку. Зря я последний раз на туза понадеялся. Не надо было, – жалел после проигрыша Андрюха.

В пасмурный день, когда на пустыре было безлюдно и охотников играть не оказалось, скучающий Фима поманил меня.

– А ну, белобрысый, иди!

– Я не умею. И денег нет.

– Научу, – веером разбрасывая карты, заманивал Фима. – Вон кепку свою поставишь. Дело к лету.

Кепка у меня была старая, с ломаным козырьком, и я понял доброту Фимы. Просто ему хочется, чтобы я посидел, пока не подтянулись заправские игроки. Попробую, грош стоит моя кепка.

Я сел. Карманы Фиминого халата раздулись от денег. Вот бы выиграть. Я неловко взял сунутые мне карты. И вроде пошло дело на лад. Не было ни копейки, а вот уже у меня целая стопка пятерок, и кепка на голове цела-целехонька. Здорово!

– Ишь как разошелся, а говорил: не умею. Ты меня так обчистишь, -подзадоривал Фима. – Ушлый ты, оголец.

– Честное слово, не умею. Как-то так… – оправдывался я.

– Ну-ну, знаем мы вас. Придется без штанов мне идти. Ты ведь и до халата доберешься.

Я уже думал о том, как на выигранные деньги куплю целую буханку хлеба и дедушке стакан самосаду. Вот он обрадуется, а то все время докуривает «бычки», которые я собираю ему на улице.

Но счастье мое было недолгим. Деньги ушли обратно к Фиме, и кепка с моей головы перекочевала под его колено. Его острые с прозеленью глаза уже нацелились на мой ремень. Ремень у меня был крепкий, командирский, со звездой. Мне его отдал отец перед уходом на фронт.

– Ремешок у тебя ничего, – сказал Фима, – давай кинем на ремешок?

У меня застлало от обиды глаза. Проиграть отцовский ремень? Ни за что.

– На ремень не буду.

– Дурила, ты же кепку отыграешь. Вдруг дождь вдарит. Матка спросит, где кепка? Ну?

Пожалуй, он был прав. Я уже стал расстегивать ремень, но Фима вдруг зашептал:

– Оторвись на полквартала. Антоныч!

Антонычем звали пожилого раненого с большим горбатым, как клюв у попугая-какаду, носом. Видимо, он был до войны учителем. Так много знал о разных жарких странах, что рот откроешь. Оказывается, есть в Африке такая птица, которая крокодилу прочищает зубы. Тот лежит, открыв пасть, а птичка гуляет меж зубов и хоть бы хны. Ничего не боится. Только мясо клюет. Крокодилу приятно. Птичку он не трогает.

Много Антоныч нам всякого такого рассказывал.

Антоныча Фима побаивался, потому что тот всегда ругал его за игру с мальчишками.

– Оторвись, – повторил Фима.

Я отошел. Действительно, к краю воронки подковылял Антоныч.

– Мое почтение, Сергей Антоныч, – льстиво выкрикнул Фима. – Как ножка? Не ноет к погоде?

Сергей Антоныч с трудом сел, прямо вытянул больную ногу.

– Ты что, как хорек в клетке, заметался, Ефим? А ну-ка верни Павлику кепку. Смотри ты какой. Не погнушался у мальчишки кепку взять. Эх ты! Я не знаю, с чем такое сравнить.

– Но, но, Сергей Антоныч. Это же в шутку. Мы понарошке. В «дурачка» перекинулись.

– В «дурачка». Совесть надо иметь, приятель!

При Сергее Антоныче и раньше азарт игры угасал. Фима нервничал, изворачивался, как озорник перед директором школы.

Я тоже боялся Антоныча, потому что он всегда о чем-нибудь расспрашивал. Кем работал мой отец да что мы проходили по литературе. А от этих вопросов можно мигом перейти к такому, почему я все время торчу в яме, когда уроки надо учить или в школе быть?

Рухнуло теперь Фимино предприятие.

– Возьми свою шапку-мономаху, – кинул он мне кепку. – Шуток вы, Сергей Антоныч, не понимаете.

– Таких не понимаю. Ты, значит, в шестом? – спросил меня Сергей Антонович.