Твой носик самый великолепный. Я задеваю его своим, и он такой же холодный, как твои руки… да, ведь на улице уже давно не лето… И я согреваю его.

Ничего не пробовал вкуснее твоих губ. А когда ты первый раз ответила на мой поцелуй, помнишь?.. Мы же сразу почувствовали друг друга, как одно целое.

Ты самая хорошая, самая добрая, самая милая и нежная… ты моя врединка)*. Я очень счастлив, что встретил тебя, и ты рядом. Так больно покидать тебя на целый год… Не забывай меня)*.

Набоков сказал: «Многоточие – это следы на цыпочках ушедших слов». Здесь многоточия – следы моих чувств, которые невозможно выразить словами… Я тебя …

Прошу, прости…»

Перечитываю письмо, сворачиваю пополам и убираю в конверт. Отправлю из армии.

Ложусь в кровать, закрываю глаза. Но так и не засыпаю.

Холодным октябрьским утром еду в маршрутке. Сумка с вещами стоит на коленях, старуха нависает надо мной, желая места. Я не обращаю внимания, думаю ни о чём. Какие-то картинки возникают в голове, но невыспавшийся разум не понимает и переключает с одной на другую, будто слайд-шоу. Такие же бессмысленные картинки мелькают за окном – реклама.

Старуха с ворчанием получает своё место, когда выхожу на нужной остановке. Зонта нет, и дождь быстро окутывает пеленой. Иду и понимаю, что ещё долго не увижу свой город, его мокрый асфальт, серое небо, людей в разной одежде. Его рекламу.

Подхожу к уже знакомому крыльцу. На стекле двери приклеен плакат с суровым мужиком – в зубах автомат. За Россию, за Родину! Открываю – суровый мужик уплывает в сторону, проследив за мной внимательным взглядом.

Внутри много таких, как я. Толкучка покруче, чем в маршрутке. Выставив сумку вперёд, направляюсь в кабинет к грудастой тётке.

– А-а, явился, – говорит она, привычно положив груди на стол. – Давай.

Протягиваю повестку. Тётка шарит в столе, вынимает моё личное дело и объявляет:

– Бэ-три! Следить за здоровьем надо!

– Как могу, – говорю, беря протянутую папку.

– В двадцать третий кабинет проходи, сумку можешь в проходе оставить, где все. – Тётка улыбается. Всем так улыбается, думаю, мать родная и Родина Мать в одном лице. Натренерована.

Выхожу, встаю в очередь.

– Эй! – слышу. Кто-то стучит по плечу. Медленно оборачиваюсь, готовый к драке – байки о русской армии делают своё.

Остро улыбаясь, уже лысый, протягивает руку Зубов.

– Здорово!

– Привет, – отвечаю, расслабившись.

С Зубовым познакомился ещё на мед. осмотре. Тогда, с гривой рыжих волос и в одних трусах, он травил полусартирными шутками, развлекая угрюмых пацанов, стоявших в очереди к хирургу.

«Погоняет он вам кокушки! – говаривал Зубов. – А перчатки-то не меняет. Надеюсь, никто трипаком не болен?..»

– Серика не видел? – спрашивает он. Волоски тёртой морковью рассыпаны по его черепу.

– Нет, только сейчас пришел.

– А! Вон! – Зубов тыкает подбородком в сторону кабинета казённой тётки. Оттуда, наперевес с баулом, выходит казах.

– Ну, здрасьте, – говорит он, подойдя и пожимая руки. – Зубов, кутак джеме! После тебя к врачу заходил, всё ещё левое чешется!

– А-а, Серый! – Зубов грозит ему пальцем и уже хочет выдать что-то ржачно-острое, как раздаётся звучный ор:

– На выход все! К автобусу по одному!

Старый икарус заезжает на плац – солдатик тут же закрывает за ним ворота, обрубая путь к гражданке.

Останавливаемся. Какой-то мужик рявкает, что нужно сидеть. Спустя минут десять двери икаруса открываются, и в салон заходит другой мужик, в форме.

– Так, призывники, – говорит он. – Сюсюкать не буду, я вам не мамка. Выполняйте команды сержанта, и всё будет хорошо. Ослушавшийся получит пиз… будет наказан. Выходим.

Парни, завешанные сумками, вываливаются на асфальт, я – в их числе.

– В две шеренги становись! – орёт молодой солдатик. Видимо, сержант.

Встаём, как получается.

– На ле… – Солдатик застывает, выпучив глаза, выдыхает: – Во!

Поворачиваемся.

– Шаго-о… – Казалось, солдатик лопнет от натуги. – Арш!

Идём, не чеканя шаг.

Третий день в распределителе. Покупатели из танковых, ракетных и связи, набив вагоны товаром, уже отчалили. Я, Серик и Зубов всё продолжаем пылиться на шконках.

– Димон! – зовёт Зубов, подкидывая и ловя яблоко. – А у тебя девушка есть?

– Ну, есть, – отвечаю уже зная, что тот задумал что-то колкое.

– Ждать будет?

– Будет.

– Дождётся?

Приподнявшись на локте, смотрю на него и отвечаю:

– Дождётся.

Встретив мой взгляд, Зубов хмыкает, показав зубы. Шутку, которая вертелась на языке, говорить передумывает, а выдаёт:

– У меня дочка родилась неделю назад.

– Поздравляю, – говорю, растерявшись.

– Ага, – Зубов откусывает бок яблока, жуёт и, сморщившись, выплёвывает в ладонь. – Фу, чё за…

– Кифлятина, – доносится голос Серого с нижней шконки. – Вкуфно.

В казарму заходит какой-то усатый офицер.

Мы, на миг замерев, соскакиваем на пол и встаём солдатами. Уже начинаем познавать армейскую феню.

– На выход, – говорит усач.

– Да это же охрененная часть! – убеждает Зубов. – У меня троюродный брат бывшего сокурсника там служил! Поря-ядок!

– И с домом рядом, – вторит ему Серый. – Тебе, Зуб, норм. С семьёй видеться будешь.

– Не рядом, – говорю. – Пятьсот километров. И Же-Де-Ве…

– Ну, не дальний Восток! – Зубов перегибается через стол и пристально смотрит на меня. – А чем тебе Жы-Ды-Вы не услужило? У меня прадед там служил, немцев шпалами херачил!.. Да фиг с тобой, торчи тут, жди ведевешников, а я поехал. Серый?

– Тоже. Кутак, куда ты без меня. – Серик многозначительно кивает, прикрыв глаза.

Я смотрю на них и вспоминаю экскурсию в часть железнодорожных войск. Тогда мне было лет пятнадцать, сидел в казарме в окружении товарищей по кадетскому классу и слушал нравоучения дурачка-солдатика, картаво-гундосо, с вдохновением и придыханием говорившем о первом прожитом в армии месяце. Козявка на его носу гипнотизировала.

– Вы идиоты, – говорю, смотрю на наших покупателей, сидящих за три стола от нас, и вспоминаю слова здешнего прапорщика – того самого усача, тоже, кстати, жедевешника: потом приедут ещё хуже. А куда хуже? – Ай, да чёрт с вами!

Спустя час после отбоя набираю твой номер. Не отвечаешь. Набираю ещё. И ещё. И ещё. Теперь твой телефон отключен. Пишу смс, что меня купили, ЖДВ, завтра уезжаю в часть. Поезд в 8:05.

Перед самым отбытием узнаю, что Серого ЖДВ не купили.

– Ничего, кутак, – говорит он Зубову, хлопая его по театрально вздрагивающей спине. – Ещё свидимся.

Зубов, наконец, отстраняется и, утирая сухие щёки, тащит сумку к автобусу.

– Бывай, – говорю Серому, пожимая руку. Тот сдвигает мне шапку на лоб – к тому времени нас уже переодели в форму, в ту офиску от Юдашкина, – и шапка мне чуть велика.

На вокзале вновь пытаюсь дозвониться до тебя – бесполезно. Звоню друзьям.

– Да, мы едем! – кричит Саня. – Будем через двадцать минут!

– Электричка убывает через десять, – говорю.

– Успеем!

Звоню матери.

– Сыночек, золотой мой!.. Господи… Я бы приехала, но сам всё знаешь: работа, а мне кредит платить…

– Мам, всё, не рыдай.

– На присягу я – к тебе. Обещаю!

– Хорошо. – Гляжу на Зубова, обнимающего жену. Ребёнок – на руках бабушки, заливается. Знает, что батю ещё год не увидит.

Остальные новобранцы, мне незнакомые, тоже со своими. Девушками, друзьями, родными.

А время уже – отправляться пора. Сопровождающие нас офицеры суетятся, глядя то на часы, то в телефон, то на табло. Электрички на пути нет.

– Э! – Чувствую в плечо. И оказываюсь в тисках Игоря.